Страница 76 из 78
Андерс спохватился, что в своих требованиях и принуждении зарвался и что Борковский уже не будет его послушным орудием.
Спустя пару дней Борковский скончался. В официальном коммюнике сообщалось, что он умер от сердечного приступа.
Примерно через месяц, как-то вечером меня препроводили в тюремную светлицу. Там я застал полковника Хааса, известного своими германофильскими убеждениями и еще несколько офицеров. Хаас представился, как председатель 13-го полевого суда, и сказал, что продолжение судебного заседания начнется через минуту. Затем, указав на двух неизвестных мне капитанов, сказал, что это заседатели, а показав на третьего, заявил, что это прокурор, и, наконец, указал на какого-то капрала, стоявшего у окна и выглядевшего весьма перепуганным, что это мой защитник.
Странный этот суд, неизвестно откуда появившийся, приступил к своим обязанностям.
Для придания солидности принес присягу, что будет беспристрастным и будет судить по совести.
Потом Хаас сказал, что приступает ко второй половине судебного рассмотрения, во время которой будет разбираться мое письмо в генеральский суд чести и на основе которого я обвиняюсь в нарушении воинской дисциплины и намерении подорвать авторитет генерала Андерса. Он обратился ко мне с вопросом, что я хочу сказать по этому поводу.
Я начал пункт за пунктом доказывать, что все написанное мною является сущей правдой.
Когда я приводил факты, Хаас краснел, вертелся на кресле, метал в меня громы и молнии, словно собирался убить взглядом. Мой «защитник» дрожал всем телом, не поднимал головы и лишь украдкой бросал взгляды на Хааса.
Нет необходимости говорить, что обстановка по мере того, как я приводил факты совершенных Андерсом афер, становилась все более удушливой. Хаас не знал, что ему делать. Остальные офицеры сидели, ничего не понимая, по крайней мере так выглядели, а мой защитник делал вид, что ничего не слышит. Хаас пытался несколько раз иронизировать, но это у него не получалось. Он выходил из себя, теряя самообладание, и только повторял: «Ну и что дальше, что дальше?»
Я сказал, что приведенного мною вполне достаточно, чтобы привлечь Андерса к уголовной ответственности и к суду чести.
Говоря о совершенных им преступлениях государственно-политического характера, я привел в качестве доказательства поведение Андерса в Советском Союзе, закончившееся выводом наших войск.
Раскрыл, каково было отношение Андерса к Сикорскому, рассказал о его письмах к президенту, в которых он добивался устранения Сикорского, о его телеграммах президенту, в которых он заявлял, что не признает Сикорского верховным главнокомандующим, и т. д.
Я прекрасно видел, что заседатели абсолютно ни в чем не ориентируются, что для них это совершенно непонятные вещи, и как люди военные, они совершенно не представляют, что подобное вообще могло иметь место.
Хаас несколько раз меня прерывал, спрашивал, все ли уже сказано. Старался все превратить в шутку, отнестись несерьезно и перейти к следующим вопросам.
Я заявил, что и так достаточно, чтобы привлечь Андерса к ответственности. Ведь имеется такая статья, которая гласит, что если суд узнает о преступлении, то передает дело прокурору и может применить предварительный арест подозреваемого. Оставляя Андерса на свободе, суд дает ему возможность замести следы своих преступлений, подговорить свидетелей и т. п. Хаас прервал меня и заявил, что судебное следствие прекращает и предоставляет слово прокурору.
Прокурор, по существу, меня не обвинил, ему нечего было сказать. Зато буквально в нескольких предложениях облил меня потоком самой отборной ругани.
Защитник также ничего не сказал. Он лишь смотрел на Хааса и весь дрожал, боясь сказать такое, что могло бы вызвать неприятности.
Суд удалился на совещание. Вернулся через десять минут и объявил, что за нарушение воинской дисциплины и желание подорвать авторитет своего командира приговаривает меня к трем годам тюремного заключения. Но поскольку на первом заседании я получил полтора года, а теперь три, то в общей сложности суд определяет три года.
Раз речь зашла о суде и тюрьме, то я хотел бы, чтобы читатель имел определенное представление о существовавших там порядках.
Избиение заключенных считалось явлением нормальным и во всех случаях применялось, как средство «воспитательное». Били так, что иногда забивали насмерть.
Так было с уланом Морозом, которого били палками в течение нескольких дней. Ежедневно из его камеры до нас доносились крики, а временами прямо-таки невероятные вопли истязаемой жертвы. Отчетливо доносились удары палок. Как потом стало известно, его так избили, что вытек глаз, а на теле не осталось живого места. Под ударами палок он скончался, а палачи самым спокойным образом повесили его в той же камере, объявив, что улан Мороз покончил жизнь самоубийством.
Англичане, наблюдая за происходящими в нашем войске различными трениями, издали приказ о реорганизации польской армии на Ближнем Востоке, создании из нее одного корпуса с полными штатами и потребовали перевода его, чтобы он не был бездеятельным — ближе к фронтовому району.
После удачно проведенных инспекций и менее удачной реорганизации армии, когда пришлось ликвидировать 6-ю и 7-ю дивизии, чтобы пополнить 3-ю и 5-ю дивизии, наконец, определили количество и состав корпуса. Он складывался из 3-й Карпатской дивизии, 5-й дивизии, танковой бригады и корпусных частей. Командиром этого корпуса стал Андерс. Остатки различных родов войск пока оставались в Египте, как основа будущего 3-го корпуса. Командиром его был назначен Токаржевский. Таким образом, два генерала, из которых каждый претендовал на пост верховного главнокомандующего и хотел любой ценой устранить своего соперника, пошли на компромисс. Правда, не обошлось без известных столкновений между Андерсом и Соснковским, особенно по вопросам реорганизации войск, и хотя Андерс возражал, все же на этот раз вынужден был явно уступить: создали два корпуса. Словом, в том, с чем Андерс никогда не хотел согласиться, теперь он вынужден был уступить. Он имел равноценного партнера, на такой же самой должности. Соперник вырастал, но пока он не имел войска.
Лишь теперь оба соперника показывали, на что они способны. Токаржевский стремился иметь возможно больше людей, чтобы доказать необходимость существования корпуса. Поэтому не давал никакого пополнения Андерсу, части которого таяли в сражениях в Италии и который крайне нуждался в свежих силах. По установившейся привычке Андерс жаловался на Токаржевского как на нелояльного офицера. В то же время Токаржевский при помощи своих дружков из легионов старался как мог подорвать позицию Андерса. Кто вышел бы победителем в этих закулисных интригах — трудно предугадать. Однако следует признать, что положение Андерса становилось все более трудным и даже существовала вероятность, что он проиграет в борьбе с Токаржевским.
Точно так же и мое дело, как будто законченное, постоянно на нем висело и фактически полностью не было решено. Опасаясь, чтобы оно не стало известно верхам, Андерс стремился любым способом избавиться от меня. С этой целью он прислал ко мне из Италии своего секретаря капрала Строньского.
Строньский прилетел из Италии самолетом. Это было в начале мая 1943 года.
Обычно все мои разговоры с посетителями происходили при свидетелях из числа тюремного персонала. Ими являлись то начальник тюрьмы капитан Мизиняк, то старший сержант Загерский и лишь в редких случаях кто-либо другой.
Здесь же разговор с капралом Строньским происходил без свидетелей и продолжался около полутора часов. Строньский мне заявил, что происшедшее следует считать неприятным недоразумением, которое можно в любой момент исправить. Он сказал, что я могу покинуть тюрьму, и он это оформит буквально в течение нескольких дней, но, конечно, если я соглашусь на некоторые условия, а именно — переменить фамилию и вернуться в армию рядовым. Через несколько недель мне восстановят звание и все вернется к прежнему порядку. Я спросил, зачем мне менять фамилию. Получил ответ, что это необходимо, ибо как Климковский я хорошо известен в корпусе и это могло бы осложнить мне жизнь и вызвать ненужные разговоры.