Страница 2 из 78
К месту назначения доехали благополучно, без особых приключений, но с большим опозданием. Поезд тащился страшно медленно. Узловые станции были перегружены, забиты вагонами и войсками. Поезда шли один за другим, пути кое-где были повреждены и это создавало пробки. Зато наши железнодорожники, надо отдать им должное, работали удивительно четко и прилагали все силы к тому, чтобы эшелоны быстрее двигались. Трудились они результативно, но все же задержки в пути были.
Дольше всего мы стояли в Люблине, Варшаве и Лодзи.
Вместо того, чтобы прибыть 3 сентября утром, мы прибыли вечером около 18 часов.
Нас задержали на станции Ласк и приказали выгружаться. До места назначения оставалось еще сорок километров. Всюду чувствовалось состояние крайней нервозности, возбуждения, и уже начала проявляться неразбериха. Никто ничего не знал. Никто не мог ни о чем информировать. Я выгрузил свой мотоцикл и доехал, наконец, до городка Шадек, где в здании начальной школы расположилось командование. Настроение у всех подавленное, граничащее с паникой. Генерала Пшевлоцкого я не застал, его в первый же день войны отозвали для формирования какой-то группы войск, но которой, между прочим, он никогда так и не сформировал. Как я узнал позже, мой генерал, имея на руках письменный приказ по организации группы, 17 сентября, в погоне за этой именно «группой», перешел румынскую границу, захватив по пути своих детей из г. Броды.
Командир бригады полковник Ханка-Кулеш после двух дней мужественного и полного воинской доблести командования был снят с должности командующим армией «Лодзь» генералом Руммелем (которому тогда подчинялась бригада) за сдачу немцам мостов на Варте под Серадзем.
Я застал его в тот момент, когда он в полном отчаянии одиноко сидел на каком-то стуле в углу комнаты, с опущенной головой, не похожий на себя. Совершенно беспомощный, не знающий, что с собой делать, подобно ребенку, который не знает, чего хочет. Так после трех дней даже не особенно тяжелых боев выглядел человек, который «собственной грудью должен был прикрывать Польшу». Исчезла его обычная спесь и самоуверенность, остался лишь маленький человек. Все старые почитатели бросили его, и Он теперь никому уже не был нужен. Эта метаморфоза произошла очень быстро. Мне припомнилось его любимое выражение, которое он часто употреблял: «Мы добыли Польшу саблями и саблями ее защитим».
А в это время в подразделениях его бригады суетился новый командир, который уже успел «прославиться» в сражении, полковник Ежи Гробицкий.
Что касается сдачи немцам мостов на Варте под Серадзем, то оказалось, что бригада попросту их плохо укрепила и не удержала отведенного ей участка. Кроме того, я узнал, что мы отступаем по всему фронту. Немцы нас бьют, и бригада отступает.
Где находились части бригады, трудно было определить, да этого никто, собственно говоря, точно и не знал. На левом фланге у нас была брешь около 60 километров, немцы могли там проходить, как угодно. Не было ничего и никого, кто мог бы им в этом помешать. На правом фланге находилась 10 пехотная дивизия, с которой связь была потеряна, так что было неизвестно, где она в настоящее время находится.
Я получил приказ полковника Гробицкого немедленно отправиться в десятую пехотную дивизию, отыскать ее командира, доложить о положении бригады, а также сообщить о том, что наша бригада сосредоточивается в районе Шадке. Из штаба этой дивизии я обязан был привезти план ее расположения и намерения командира дивизии о действиях на следующий день.
Я сел на мотоцикл и поехал по направлению к фронту на участок, где должна была находиться упомянутая дивизия.
Был приятный, тихий вечер, девять часов.
Я прихватил с собой несколько гранат. Водителя тоже вооружил. Впрочем, это был замечательный парень, разбитной малый из-подо Львова, он уже ездил со мной по Львову и вместе прибыл в бригаду. Он очень обрадовался тому, что мы совершаем нашу первую поездку на фронт. Двинулись по дороге в указанном нам направлении. Дивизия была значительно выдвинута на предполье.
Через полчаса езды уже почувствовалось, что это район боевых действий. Шоссе, по которому мы ехали, имело много воронок от бомбежки, деревни стояли тихими, как вымершие, ни одной живой души. Кругом царила полная тишина. Время от времени мы встречали какие-то армейские части, которые или стояли на месте, или двигались в обратном нашему направлении. Это были малочисленные отряды разыскиваемой мною десятой дивизии. Но где находилось командование, этого никто указать не мог. Мы ехали, все приближаясь к линии фронта. Перед нами на горизонте виднелось лишь зарево пожаров. Нас скрывала темная, глухая ночь. Трагичность и жуть этой ночи подчеркивали полыхающие кругом очаги пожаров. Мы держали курс в направлении зарева. На горизонте, на сколько видел глаз, все было охвачено огнем. Несколько деревень пылали морем яркого бушующего пламени. Людей нигде не было видно. Мы подъехали так близко к пожару, что невооруженным глазом можно было различать отдельные дома и слышать грохот, с каким рушились перекрытия, выбрасывая при этом в небо снопы искр.
Продвигались вперед мы очень медленно, настороженно всматриваясь, так как знали, что где-то здесь неподалеку должны находиться наши части. И действительно, через несколько минут езды нас на каком-то перекрестке задержала одна из пехотных рот десятой дивизии. Командир роты объяснил, что командир дивизии в нескольких километрах, в усадьбе одной из соседних деревень. Он дал мне связного, севшего с нами на мотоцикл, чтобы показал дорогу. После двадцатиминутной езды по проселочным дорогам и каким-то перелескам мы добрались до довольно большой, но сейчас совершенно пустой деревни; население вместе со всем скарбом убежало в ближайшие леса или еще дальше на восток, вглубь Польши. Мы подъехали к стоящему невдалеке поместью, где расположилось командование дивизии.
Это была довольно большая усадьба, целиком погруженная в темноту. Никаких караулов, никаких постов. Такое пренебрежение опасностью меня поразило. Открыл дверь в сени. В них горела маленькая лампа, на полу лежало несколько солдат, вероятно связных, которые на вопрос, здесь ли командование дивизии, ответили утвердительно и указали на дверь. Я постучал и не дожидаясь разрешения отворил ее. В комнате царил страшный беспорядок. Несколько офицеров спало на полу, другие на каких-то диванах, наполовину прикрытые одеялами. На столе такая же, как в сенях, керосиновая лампочка. За столом над картами склонилось несколько офицеров. В одной из групп находился офицер в чине генерала. Это был бригадный генерал Диндорф-Анкович, командир десятой пехотной дивизии. На всех лицах проступало какое-то отупление и огромная усталость. Я знал, что дивизия сражалась замечательно, но в боях была совершенно одинокой и, имея перед собой во много раз более сильного противника, вынуждена была отступать. На лице генерала лежала печать глубокой озабоченности, а в немного потухшем взгляде огромная усталость.
Я представился генералу. На какой-то момент он оживился, обрадовался установлению связи с бригадой. Было видно, что это один из тех командиров, которые хотели сражаться и умели командовать, только все несчастье заключилось в том, что командовать было некем. Дивизия, командиром которой был Диндорф-Анкович, в течение трех дней беспрерывно находилась в боях, не имела никаких резервов. Билась остатками сил, и никто ее не сменял. А в это время враг бросал в бой все новые и новые части, воевал армией свежей и отдохнувшей. Командир дивизии еще точно не представлял, что будет делать дальше. Получил от командования армии приказ об обороне своего участка, но не имел возможностей для его выполнения. Он не знал собственного положения, так как не имел точных данных, где находятся его части и в каком они состоянии. Не имел также сведений о положении противника. Знал лишь то, что его великое множество, что напирает со всех сторон. Не располагая силами для сопротивления, сам находился в окружении. Наконец, после долгого размышления он сказал, что с рассветом начнет отступление по направлению к Шадке, то есть туда, где находилось командование моей бригады. Просил, чтобы бригада поддерживала с ним связь.