Фронтовичка

— Понятно… — подобрался Зудин.

— И еще. То, что я тебе говорила насчет тесноты, забудь. И прости. Это было глупо. Хорошо?

Зудин торопливо кивнул, словно для него это было само собой разумеющимся.

— Я ручаюсь за него, товарищ капитан.

— Хорошо, пусть возьмет оружие.

Зудин и конвоир ушли и вернулись вчетвером.

— Товарищ сержант, — доложил невысокий, ловкий паренек. — Младший сержант Коновалов с двумя солдатами прибыл в ваше распоряжение.

Оказалось, что после освобождения Зудина караул не требовался, и весь он был готов к бою. Теперь у Вали были даже лишние люди.

— Товарищи, — обратилась она к вновь прибывшим. — Людей у нас хватает. Кто хочет пойти с нами добровольно?

Согласились и эти трое. Можно было отпустить первую тройку, но старшина-ремонтник рассудил, что так поступать негоже: это их обижает.

— Тоже правильно. Тогда так: младший сержант Коновалов пусть идет к тыловикам — там нужны опытные люди, и один из шоферов — туда же. А остальные со мной.

Они собрались в пустой землянке. Здесь к ним присоединились еще трое связистов с катушками кабеля и аппаратами и радист с новенькой рацией.

Проверили оружие и снаряжение, поели и обсудили задачу. Решили действовать тремя группами. Две группы по три человека — «пробивные». Старшие в них — Валя и старшина. Связисты пойдут третьей группой, несколько позади и в центре. «Пробивные» группы должны будут бесшумно снять наблюдателей противника, а если это не удастся, проложить дорогу огнем. Если не удастся и это, старшие групп должны пробиться к окруженным самостоятельно. В штабе утвердили этот план, и все десятеро пошли на передовую.

На командный пункт бригады приказали не заходить — он был в стороне, в районе злополучного прохода в минном поле. Минуя батареи, землянки связистов и огнеметчиков, скопище только что подошедшей, мокрой и усталой пехоты, выбрались в ходы сообщения и наконец на передовую.

После расспросов пехотинцев выяснилось, что обстановка, а значит, и задача гораздо сложнее, чем думалось в штабе. Противник охватил окруженных на высотке двумя кольцами — внешним, обращенным на восток, навстречу пехотинцам, и внутренним, обращенным на запад, против окруженных. Поскольку пользовались лишь одним проходом в минном поле, противник прикрыл его особенно надежно. Старшина и Зудин примолкли. Валя испытующе посматривала на них — страха у нее не было. Была только озабоченность и все усиливающееся чувство ответственности пока еще не за выполнение задачи (уверенность, что она ее выполнит, еще не затрагивалась), а вот за этих врученных ей людей. Сумеет ли она провести их, сохранить?

— А больше негде… — хмуро решил старшина, и Зудин подтвердил:

— Придется лезть прямо в горлышко, — потом подумал и решил: — Нужно идти по самой кромке прохода.

Вместе с пехотными командирами они еще раз уточнили обстановку и окончательно приняли план действий: «пробивные» группы поползут по кромке прохода, а связисты — в центре.

За бруствером сразу попали в лужи и вымокли. По-прежнему сеял дождь. Ветер поворачивал к северу, и в воздухе явственно тянуло холодком, но дрожи уже не было. Ее пересилило внутреннее напряжение.

Чем дальше продвигалась Валина группа, тем сильнее было это напряжение и тем неуверенней чувствовали себя бойцы. Она видела это не только по частым остановкам, но и по тому, как неохотно они возобновляли движение, посматривая на своего командира.

Валина уверенность в обязательном выполнении задачи тоже была поколеблена. В сущности, ей предстояло сделать с десятью бойцами то, что утром не доделали танки, артиллерия и пехота. Сомнения все крепли, хотелось повернуть назад, прийти в штаб и сказать:

— Да вы с ума посходили, товарищи! Вся бригада не могла выполнить приказ, а вы требуете этого от нас.

Самая обычная житейская логика говорила, что они ползут на верную смерть или плен, и все-таки все они ползли, потому что было нечто более высокое, более сильное, чем эта самая житейская логика, — был приказ. Он требовал свершения подвига. И требовал не для себя, а ради тех, кто был в окружении. Значит, этого требовал (уже не приказ, а те, к кому они ползли.

Мысли эти — правильные, но как следует не оформленные — мелькали и у Вали и у всех остальных, но житейская логика не отставала. Мозг подсказывал десятки вариантов решения задачи, и каждый из них совершенно исключал гибель тех, кто выдумывал этот вариант. Каждому казалось, что в штабе просто не подумали, не захотели сделать все как следует, а вот спросили бы его — он бы придумал. И ни один, в том числе и Валя, не мог объяснить себе, почему эти мудрые, безопасные варианты не пришли им в голову там, возле штаба, или хотя бы в траншеях своего переднего края.

И все-таки они ползли под дождем, в жидкой грязи, ползли навстречу, как им казалось, верной смерти. Валя все больше проникалась сознанием обреченности и провала. И когда у нее уже не оставалось сил, чтобы ползти навстречу обязательной и совершенно бесполезной, как утверждала ее логика, смерти, она вдруг подумала: «Значит, ты все-таки трусишка?»

Но Валя знала, что она уже не трусила. Это было проверено, и сейчас она тоже не боялась, а просто не хотела погибать зря.

«Хорошо, ты выживешь, а что ты скажешь тем, кто выйдет потом из окружения? Я не хотела гибнуть ради вас?»

«Нет, зачем же? Когда будет общая атака, я пойду со всеми, на ту же смерть, но уверенная, что это может принести пользу».

«А почему ты думаешь, что эта общая атака будет более удачной, чем та, которая окончилась окружением?»

«Но ведь там готовят ее. Там есть командиры, те самые полулегендарные, мудрые командиры, которые держат в руках свои и чужие жизни. Они все сделают».

«Дура! Сейчас такой командир — ты. Понимаешь, ты?! Вот ты и делай. Ты еще не попыталась сделать что-нибудь, а уже стремишься переложить ответственность на других. Но ведь и те, полулегендарные, тоже могут переложить ее на других, тех, что повыше».

Круг замкнулся. Выхода из него не было. Медленное бесшумное движение в холодной сырости продолжалось. Движение в неизвестность. Приказ действовал, а уверенности в его выполнении не было.

Зато сквозь эту обреченность, колебания, сквозь бронированную житейскую логику медленно, неуклонно стало пробиваться другое.

«Ну, хорошо, раз все неизбежно, то как же извернуться? Как все-таки выполнить этот неизбежный, как судьба, тяжелый и нелепый приказ? Ведь когда его отдавали, о нем же думали, взвешивали все, что может помешать его выполнению. И раз отдали, значит, пришли к выводу, что выполнить его все-таки можно. Где же они увидели эти возможности? Где они?»

Окружающее стало интересовать Валю уже по-новому. Чувство утончилось, нервы напряглись. Мозг вначале вяло, потом все надежней и надежней включался в новую работу — в подыскивание решений и их вариантов. Проползти между минами, как когда-то с Осадчим? Нет, немцы не минируют теперь в шахматном порядке. Они ставят мины по сложным трафаретам. Их начертания неизвестны. Проделать новые проходы? На это потребуется вся ночь, ведь, кроме Вали и Зудина, никто не умеет обращаться с минами. Что же делать, что делать?

Пока работал мозг, она осматривала окружающее, стараясь увидеть что-нибудь такое, что подсказало бы мозгу новое решение. И это что-то было замечено: обычный прочесывающий огонь противника не прекращался, но пули летели слишком высоко. Она прислушалась. Да, пули летели высоко. Это просто кажется, что они летят низко — ведь идет дождь, и они шипят гораздо громче обычного. И еще: вот уже минут десять, как они ползут по проходу, а над ними не взлетело ни одной ракеты — взлетают справа, слева и дальше, над вторым кольцом окружения, а здесь их нет. Почему?

Решить это опытному разведчику было очень просто: потому, что где-то рядом, на проходе, работают немцы. Им создают условия. Какие немцы? Да и это проще пареной репы — конечно же саперы. Немецкое командование избавляет себя от будущих танковых атак. Оно делает то, что должно сделать всякое командование даже не в силу каких-либо исключительных способностей, а просто потому, что этого требует устав — вечный приказ военного.