Фронтовичка

— А ты жуешь? — серьезно спрашивала Лариса.

— А если он сахар приносит?

— Господи, — стонала Лариса, — ведь вот же уродилась. Иди за водой.

Липа прихватывала сухарик и уходила за водой: Ларисы она побаивалась.

— Зачем вот такие нужны? — сердилась Лариса. — Нет, скажи. Ты ученая.

Валя не знала и отвечала уклончиво:

— Всякие нужны. Ведь она работает. И говорят, хорошо работает.

Работу Лариса уважала, поэтому сердиться прекращала и цедила сквозь зубы:

— Знаем. Ну ладно. Там картошку молодую привезли — я пошла. А то ж они ее в воде вымочат.

Помочь подруге бо́льшим, заглянуть ей в сердце, Валя не могла: у нее еще не хватало такта, да и, кроме того, она по-прежнему не верила, что в этом сердце может быть что-нибудь очень уж серьезное. И она уходила на полянку. И там, если удавалось, пела с Прохоровым, а батальон подпевал.

Отцу Валя написала нежное и в то же время сдержанное письмо, в котором честно рассказала о своих опасениях помешать ему, объяснила, что уход из бригады накануне боев ей кажется близким к дезертирству. И отец, хоть и с грустью, но согласился с ней и просил об одном: чтобы она берегла себя. Как только позволит время, он сейчас же ее навестит.

Но сделать этого не удалось. Ночью бригада поднялась по тревоге и после нескольких ночных маршей встала на исходные позиции в покореженном снарядами мокром осиннике. Ржавый болотистый кочкарник, ржавая вода, жесткая непахучая трава, посеченные, испуганно вздрагивающие осинки. Необыкновенно белые, почти без черни березки и коренастые елочки на высоких местах не радовали еще и потому, что нигде за время войны Валя не видела такого количества комаров. Они кружились безмолвными тучами и, только нападая, осатанело звенели. Руки, шея, лицо, даже ноги под юбкой покрылись волдырями, и с первого же дня пребывания на новом месте все стали мечтать об одном — как бы удрать из этого гиблого места.

Именно в этом месте американские танки впервые показали свой норов. Каждый третий из них умудрился застрять в грязи, и высокие, неуклюжие машины вытаскивал единственный сохранившийся в бригаде тягач — бывшая тридцатьчетверка, с которой была снята башня.

— Это надо учесть, — строго приказал комбриг танковым командирам, как будто они были виноваты в том, что у машин оказалась такая плохая проходимость.

Командир бригады со строевыми командирами несколько раз выезжал на рекогносцировку и по возвращении долго совещались. Потом комбриг уехал на два дня в штаб фронта и вернулся несколько повеселевшим: бригаду перебросили на новый участок. Но прежде чем она вышла на марш, он отдал приказ: личные ящики членов экипажа сорвать и выбросить. На освободившиеся места добавить боезапас — снаряды и патроны.

Приказ этот был встречен танкистами с облегчением:

— Хоть стрелять будет чем, а то на этих бензинках, как мошкара, сгоришь.

И то, что эти новенькие, такие солидные, заносчивые машины могут гореть, показалось вероятным.

Кажется, в этом лесу они были перекрещены из «дылд» в «гробы» и еще хлеще: БМ-7 — «братская могила на семерых».

6

В безоблачном, белесом небе плавали легкие, просвечивающие дымы. Пушки гремели устало, натруженно, и разные по звуковым оттенкам автоматные и пулеметные трели тоже казались вялыми, усталыми и только иногда, сплетаясь в кутерьму звуков, впадали в настоящую ярость сражения.

По подправленным дорогам проходили колонны автомобилей с боеприпасами, а им навстречу, скрываясь и задыхаясь в топкой, перетертой шинами пыли, катили санитарные машины.

В раскаленном небе беспрерывно перекатывались пушечные и пулеметные очереди, иногда оттуда падали бомбы или горящие самолеты, но самих самолетов не было видно: они словно расплавились.

Второй день советские войска штурмовали Восточный вал и только в очень немногих местах вышли на линию первых артиллерийских позиций — тактическая глубина обороны противника осталась нетронутой. И от этого замедленного, кровавого движения, от белесого неба, от жары и оттого, что пыль и дымы пожарищ ползли медленно, словно нехотя, на исходных позициях, в ближнем тылу растекалась непобедимая, живущая вне сознания тревожная лень.

Все время хотелось спать, и Валя, впервые в жизни видевшая настоящее большое сражение, настоящую войну, тоже боролась с дремотой. Она лежала в густой, уже одеревеневшей траве и грызла горький стебелек. Каска накалилась и давила на голову. К автомату нельзя было прикоснуться — обожжет. Валя лениво подумала: «Интересно, а от такой жары могут взорваться капсюли гранат или не могут?»

И на всякий случай подвинула гранатную сумку под бок.

Впереди, на солидно покатых, разделенных широкими долинами увалах, просторно раскинулся Восточный вал. Издалека он казался мирным и спокойным. Ни атакующих, ни обороняющихся. Просто безжизненные белесо-желтоватые увалы, на которых время от времени лениво взлетали вверх нестрашные кусты разрывов и так же лениво опадали. Кое-где виднелись медлительные, словно нехотя пробирающиеся фигурки. Когда поблизости от них вставали и опадали разрывы, фигурки пропадали. И не было в этом ничего необыкновенного, ничего страшного, интересного. Но даже сквозь тревожную ленивую дремоту с тех далеких увалов пробивалось что-то волнующее и жутковатое.

Часа два назад вперед пошла панцирная инженерная комсомольская бригада — молодые, крепкие ребята в новеньком обмундировании, тщательно выбритые, пахнущие одеколоном, в свежих, накануне боя подшитых подворотничках. Пошли легко, празднично, не сутулясь, когда рядом разрывались немецкие снаряды. Сутулиться они не могли. У каждого под гимнастеркой была надета броня.

За эти два часа они должны были продвинуться через две уже захваченные траншеи противника, выйти на нужный рубеж и приготовиться к атаке третьей, за которую немцы держались особенно упорно. Как только панцирники прорвут эту третью, опирающуюся на многочисленную артиллерию и вкопанные в землю танки, отлично оборудованную траншею, вперед двинется танковая бригада. Она должна будет прорваться за артиллерийские позиции, выйти на оперативный простор и потащить за собой другие части, которые и разовьют наметившийся успех.

Комбриг, начальники политотдела и штаба, командир разведки и комбаты были уже впереди, на наблюдательном пункте. Валя и Генка Страхов остались позади: ночью они приняли от армейских саперов проходы в минных полях, получили приказ провести танки по этим проходам и передать их следующей паре разведчиков. Потом танки развернутся и пойдут в атаку — тогда все разведчики присоединятся к штабу батальона и там получат новый приказ.

Танки стояли сзади — высокие и самоуверенные, выставив верхние башенки-надстройки из кустарника. У немцев уже не было наблюдателей в первых двух траншеях, а с третьей кустарник почти не просматривался. Да и, кроме того, в кустарниках давно торчали деревянные макеты таких же танков. Противник несколько раз обстреливал их, бомбил и фотографировал. Теперь он, вероятно, был убежден, что эти машины повреждены, иначе чем же можно объяснить, что в разгар кровопролитных боев они не пытаются помочь пехоте?

Танкисты ночью убрали макеты и на их место поставили настоящие машины.

Около полудня движение санитарных и грузовых автомобилей почти прекратилось. Будто сморенные жарой, исчезли и самолеты. Далекая перестрелка улеглась. По пыльным дорогам изредка мчались только мотоциклисты и юркие «виллисы». Казалось, что сражение захлебнулось. Наступило время обеда для живых и час предания земле мертвых. Но как раз в этот мертвый, знойный час молчаливые, вошедшие в летнюю притомленную силу лесные опушки, тронутые увяданием травостоя, давно не паханные поля словно взорвались: густая пыль, сенная труха перегоревших под орудийными жерлами трав, опаленная выстрелами листва — все поднялось враз и закружилось, гонимое все новыми и новыми толчками к горячему небу, разрываемому с сухим, коленкоровым треском разнокалиберными снарядами.