Открытие

— Ты что тут делаешь, Павлик?

— Я… я… — он покраснел при мысли, что его могут заподозрить в подслушивании. — Я про Андрея Егоровича нечаянно всё узнал… — И только потом добавил: — Я к Анне Ивановне, чтобы сказала дома, что видела меня.

— Вот оно что, — протянул доктор. — Ну ладно, иди покажись, а потом мы с тобой поговорим. Я тебя здесь подожду.

Когда Павлик, передав привет матери, вышел снова в сад, Георгий Антонович поджидал его в аллее. Он обнял мальчика за плечи и спросил:

— Теперь говори: что слыхал про Антона Егоровича?

— Насчёт операции… Очень опасная она…

Георгий Антонович нахмурился и сказал:

— Не полагалось бы тебе знать, ну да ничего не поделаешь. Так вот что, Павлик, смотри, Андрею Егоровичу ни слова. Понятно?

— Понятно.

— Он ничего не знает и не должен знать, — предупредил Георгий Антонович. — Смотри, Павлик, — одно неосторожное слово — и погубишь человека! Обещаешь молчать?

— Обещаю…

— Тогда иди и будь весёлым. А то он по твоим глазам догадается.

Павлик вернулся в палату и, чтобы показаться садоводу очень весёлым, громко крикнул:

— Андрей Егорович, передал всё.

— А ты не кричи, — остановил его Андрей Егорович. — Не дома, кругом больные… Ушла Анна Ивановна?

— Собиралась.

— Глаза, наверное, красные; плакала?

— Что вы! И совсем нет! Она весёлая такая, всё с Георгием Антоновичем смеялась…

— Смеялась? — удивился Андрей Егорович.

— С места не сойти, смеялась. Он говорит: «Мы ему язву в животе одним махом уничтожим». А она говорит: «Да уж пожалуйста, а то скоро яблоки поспеют, как ему с язвой быть? Ему, говорит, надо яблоки пробовать…»

Андрей Егорович покачал головой:

— Выдумщик ты, Павлуха!

Павлик отвернулся. Хотя, верно, он говорил смешные вещи, но чувствовал, что на глазах вот-вот выступят слёзы. А он больше всего боялся этого. Одна слезинка выдаст его и может стоить жизни Андрею Егоровичу. Нет, он сдержится. Ведь не плакал же он, когда на всём скаку слетел с лошади и разбил себе голову. Но тогда было легче. Тогда самому было больно, а тут за другого. Тут подкатывает к горлу, щиплет глаза и нет никаких сил сдержать себя.

Наконец борьба с предательской слезой закончилась победой Павлика, и он смело взглянул в глаза Андрею Егоровичу. Ему очень хотелось сделать для него что-нибудь хорошее, но что именно, — он и сам не знал. А может быть, рассказать про облепиху, что растёт в больничном саду? Сама большая, как старая яблоня, а растёт на ней ягода и ягода-то меньше брусники! Нет, всё это не то. Совсем не то. Вот как бы помочь Андрею Егоровичу с операцией? Павлик морщит лоб, хмурит белесые брови и неожиданно произносит солидно, как и полагается старшему больному хирургической палаты:

— А операция, может быть, и не понадобится…

— Ты что, больше докторов знаешь?

— Больше не больше, а они тоже не всё знают. Вот на той койке лежал один больной бухгалтер, со слепой кишкой. Как привезли его, — ох, и кричал! И тоже говорил: операция, операция! А у него на следующий день всё прошло. Без операции обошлось. Сам себе не верил, всё живот щупал и смеялся: рассосалось, рассосалось!

— У меня не рассосётся, — сказал Андрей Егорович. — Мне ножа не миновать…

— А вдруг, Андрей Егорович!.. Ведь всё может быть! Вместе бы и в Золотково поехали. И прямо в шалаш. Наверное, хорошо там сейчас. Скоро яблоки поспеют…

— Еще зелено всё…

— Зелено, да ведь уже наливаются яблоки, — продолжал Павлик. — И видно, как дереву всё тяжелее и тяжелее, так и гнутся ветки к земле… Я, Андрей Егорович, пошёл бы на садовода учиться, да одно плохо — тихая работа в саду.

— А тебе какая нужна?

— Чтобы храбрость требовалась! — не задумываясь, ответил Павлик.

Андрей Егорович взглянул на Павлика. Лицо мальчика было еще бледным, но глаза горели задором, готовностью совершить что-то героическое. И садовод проговорил улыбаясь:

— От садовода тоже требуется большая храбрость…

— Посадить да вырастить? — перебил Павлик.

— А вдруг посадишь, да без толку? А есть ли толк, видно лет через пять. Вот тут не раз храбрость потребуется! Ты подумай, что люди скажут, как на тебя смотреть будут, если все труды впустую пойдут. А ещё требуется, кроме храбрости, любовь. Настоящий садовод, ты думаешь, какой? Тот, который большие яблони любит, те, что доход дают? Нет, брат. Настоящий садовод тот, кто над саженцами трясётся, как мать над малым ребёнком. Его и накорми, и подними, и воспитай… Выходит, и любить сад еще мало. Великое терпение надо!

День прошёл быстро. Это был первый такой день в больнице, когда Павлик не замечал обременительные больничные порядки. Но, когда поздно вечером потушили свет, ему снова стало не по себе. Он лежал в кровати с открытыми глазами и думал об Андрее Егоровиче. Без особого труда он представил себе садовода на операционном столе. И при одной мысли об этом ему стало страшно. Нет, не может так быть, чтобы вот так сразу человек стал неживым… Он боялся произнести это страшное слово и старался уверить себя, что Георгий Антонович ошибся и что операция, которая предстоит Андрею Егоровичу, не такая уж опасная. И всё же он снова и снова возвращался к мыслям, произнести которые вслух он так боялся.

Неожиданно Павлик откинул одеяло, присел на кровати и протянул руку, чтобы зажечь настольную лампу. Он не знал, как поступить: самому ли сделать то, что пришло ему в голову, или разбудить Андрея Егоровича. Как это раньше он не подумал о таком простом и верном выходе и потерял целый день? Надо написать письмо товарищу Сталину, рассказать, какой в Золоткове садовод Андрей Егорович, как его любят все ребята, и попросить прислать какого-нибудь профессора. Может быть, для Георгия Антоновича сделать такую операцию очень трудно: он ведь районный доктор! А для профессора, который выше не только что районного, но и областного доктора, уничтожить язву действительно пустяковое дело!

Однако Павлик не зажёг лампы. Свет еще разбудит Андрея Егоровича; и вообще прежде, чем сесть за письмо, надо его обдумать. Павлик снова ложится и начинает обдумывать письмо к Сталину. И тут возникают непредвиденные трудности. Легко написать, что надо спасти колхозного садовода. Но ведь надо рассказать от кого письмо, кто его пишет. Значит, надо объяснить, как он, Павлик, попал в больницу, рассказать, как вздумал покататься верхом на необъезженной лошади. И Павлик заснул, так и не решив, что же он напишет о себе.

На следующий день Павлик проснулся немного позже обычного. Завтракал он один. Андрею Егоровичу есть не дали — сказали: анализ будут делать. А потом достал бумагу и карандаш и направился в больничный сад, чтобы засесть за письмо. Но Андрей Егорович остановил его и спросил:

— Ты кому собрался писать?

Павлик сначала хотел сказать, что в Золотково, матери, потом ребятам, и неожиданно для самого себя тихо проговорил:

— Сталину…

— Это по какому же делу?

— Чтобы прислали профессора…

Андрей Егорович удивлённо посмотрел на Павлика и посадил его рядом с собой.

— Ну что ж, Павлик, спасибо… Большое тебе спасибо. Только почему же ты обо мне заботишься, а о товарище Сталине нет? У него и так много дел, а ты еще заставляешь его для меня профессора искать. Да и где он возьмёт столько профессоров, чтобы к каждому больному посылать?

Павлик не отвечал. Ему хотелось сказать, что Сталин обязательно пришлёт профессора, как только узнает, что Андрею Егоровичу предстоит опасная операция. Но именно этого он и не мог сказать. А садовод уже говорил ему:

— Мы с тобой сейчас другое письмо напишем. В правление колхоза. Я бы и сам написал, да не подняться.

Павлик придвинул к столику табуретку, уткнулся коленками в фанерную дверцу и приготовился писать. Андрей Егорович взглянул на небо и тихо сказал:

— Так, сверху напиши: «О колхозном саде золотковской артели». Крупно пиши. Написал? Хорошо! А теперь дальше… — И, закрыв глаза, Андрей Егорович стал диктовать: «Сад наш самый большой в районе. В нём пятьдесят сортов одних яблонь. И беречь его надо, как золотой фонд садоводства. Саженцы нашего питомника не боятся суровых зим. Это письмо передайте садоводу, которому вы поручите сад… Садовод должен быть опытным. И обязательно в первую очередь он должен сделать вот что». Написал?