Страница 24 из 67
Этот третий - и последний - сезон был самым трудным. Денег было мало с самого начала, - поездка в Америку ведь не дала нужных средств. Запрещение готового спектакля «Царевна», вызванное бешеной травлей со стороны черносотенцев, Пуришкевича, святейшего синода, поставило театр перед угрозой полного финансового банкротства (на постановку этого спектакля были затрачены очень большие деньги). Комиссаржевская билась отчаянно, билась героически за жизнь своего театра, и только поэтому театр не шел ко дну. Она не останавливалась ни перед какими жертвами, даже самыми для нее тяжелыми. Чтобы спасти театр, она возродила в нем старый мещанский репертуар, немецкую драматургию покорности и непротивления злу,- пьесы типа «Боя бабочек» и др. Если она тяготилась ими в своих поездках, то каково ей было ставить их на сцене своего театра! Ведь она создавала театр именно для того, чтобы уйти от обывательских пьес, от плоских чувств, от прирученного искусства с подрезанными крыльями! Для того ли было принесено столько жертв, выдержана такая борьба, одержаны такие ослепительные победы и совершены такие горькие и страшные ошибки, после которых душа надолго осталась раненой, чтобы, завершив круг, возвратиться в исходное положение? Опять перед Комиссаржевской была землянка, опять она была у разбитого корыта. И надо было все начинать с начала: ехать в долгую поездку по России, собирать средства для нового театра, для новой борьбы…
Этот последний сезон закрыли «Норой». Театр был переполнен. Спектакль в целом и в особенности Веру Федоровну принимали горячо, любовно. Все знали: завтра Комиссаржевская уезжает из Петербурга надолго - на три года!
Нора ушла из своего дома. За сценой стукнула захлопнутая ею дверь на улицу, словно навсегда отрезая от Норы ее прошедшую жизнь.
Никто не догадывался, что и Вера Федоровна Комиссаржевская ушла от нас - навсегда.
* * *
Мы не знаем мыслей и переживаний Комиссаржевской во время этой гастрольной поездки, последней в ее жизни. Но можно думать, именно здесь, в одиночестве гостиниц и вагонных купе, под стук колес и далекие паровозные гудки она продумала все и пришла к решению: уйти из театра навсегда. Через какие страдания должна была пройти эта необыкновенная актриса, чтобы решить, что театр, в том виде, в каком он существовал в те годы, не нужен людям, а ее собственное служение театру должно быть прекращено! Это отречение Комиссаржевской от творчества, от актерского призвания было, конечно, в то время правдивым и искренним, как все, что она говорила и делала. Однако верить в окончательность этого решения, вероятно, нельзя. Ее мужественная личность, ее боевой, мятежный дух, наконец, громадный ее талант, наверное, спасли бы ее от творческого самоубийства и рано или поздно вывели бы ее на правильный путь.
Ее ждали и манили роли, о которых она мечтала много лет, но по скромности считала себя неспособной сыграть их хорошо,- Катерина в «Грозе», Джульетта в трагедии Шекспира.
Заброшенная гастролями на далекую, полудикую в то время окраину, она заразилась натуральной оспой, подхваченной на базаре в Самарканде. Надорванный, измученный организм - она отдыхала в тот сезон одну неделю! - оказался бессилен перед болезнью, от которой благополучно выздоровели другие члены труппы, заболевшие одновременно с Верой Федоровной.
Так погибла Комиссаржевская. Мучительной, жестокой, до ужаса бессмысленной смертью.
* * *
Все снимки с похоронной процессии, провожавшей на кладбище останки Веры Федоровны, испещрены маленькими светлыми кружочками, словно мелькающими в толпе игрушечными детскими шариками. Это - светлые донца студенческих фуражек. Похороны В.Ф.Комиссаржевской были поручены студенческим организациям. Это был, вероятно, первый случай в истории, когда молодежь хоронила свою актрису.
На похороны никого не звали, никого не приглашали, лишь очень незначительному числу близких людей были даны пропуска на отпевание в часовне кладбища Александро-Невской лавры. В газетах не был указан сборный пункт. Даже точный час прибытия гроба в Петербург не был известен.
Но уже с раннего утра площадь перед Николаевским вокзалом, Невский проспект, Знаменская, Лиговка и другие улицы, соседние с вокзалом, были запружены народом. Никогда до этого так не хоронили актрису!
Свыше ста тысяч человек шло за гробом Веры Федоровны. Среди них было едва несколько сот человек, лично с нею знакомых. И уж, конечно, не было никого, кто пришел бы по обязанности.
Все люди в этой громадной толпе пришли потому, что не могли не прийти. Пришли потому, что любили, потому, что осиротели и больно чувствовали свое сиротство.
День был предвесенний, серенький, подернутый петербургским туманом. Поминутно начинал сыпать снежок, похожий на дождик. Ноги хлюпали по слякотной, талой жиже.
Белый гроб, весь в венках и цветах, а за ним платформы с цветами и бесконечная процессия провожавших,- все это медленно подвигалось между двумя живыми цепями молодежи, студентов и курсисток. Очень многие плакали,- это было заметно, потому что утирать слезы было нельзя: обе руки были в цепи. Мы знали, что Вера Федоровна любила нас, молодежь. Нам было горько и радостно думать, что и мы были верны ей до конца, даже тогда, когда обыватель равнодушно отвернулся от нее, даже тогда, когда нам самим многое было непонятно и многое не нравилось в ее театре на Офицерской улице…
Когда умирает большой человек, пошляки неудержимо стремятся включиться во всеобщую печаль, заявить свои права на ушедшего, свою оценку его деятельности и выложить весь набор полагающихся к случаю убогих поминальных штампов.
Это было заметно уже на лентах похоронных венков. «Белому ландышу»… «Сломанной лилии»… Словно это списывалось с карточек популярной на мещанских журфиксах игры «Флирт цветов»!
А дальше открылись хляби газетные… Используя законное сопоставление Комиссаржевской и Чехова, газеты без конца называли Чехова «певцом серых будней», Комиссаржевскую - «раненой чайкой». На все лады варьировались определения их обоих как жрецов безвольной покорности и надрывной тоски. Но ведь Чехов никогда не был «певцом серых будней»,- он ненавидел серятину и будни, он мечтал о «здоровой буре», о прекрасной жизни, он предсказывал их! И Комиссаржевская тоже никогда не играла затасканный цыганский романс о раненой чайке, которая «трепеща, умерла в камышах». Она создала образ русской чайки, русской девушки, сквозь личное горе прорывающейся к своему призванию. Комиссаржевская никогда не была выразительницей бессилия и покорности. Она была гордая. Она была сильная. Она доказала это всей борьбой, огромную тяжесть которой она несла почти на всем своем актерском пути, несла, как воин, как героический борец.
Если бы Комиссаржевская была покорная и смиренная, она осталась бы в Александринке дожидаться,- авось кто-нибудь умрет, авось что-нибудь изменится. Если бы она была кроткая и терпеливая, она всю жизнь играла бы те роли, в которых ее любил всякий зритель, она не искала бы других берегов, не восходила бы на неосвоенные вершины, не впадала бы при этом в такие ошибки, за которые приходится расплачиваться жизнью.
Нет, Вера Федоровна была, как горьковский Сокол,- она рвалась к солнцу искусства. Ошибаясь, взлетая и срываясь, она никогда не знала самоуспокоенности и застоя.
И за это - именно за это! - любила ее молодежь.
Всем близким людям, стремившимся оберечь ее хрупкость, она часто говорила:
- Пустяки, ничего со мной не случится! Я знаю, что я никогда не умру!
Она сама не догадывалась о настоящем смысле этих слов. Из всех русских актрис, действовавших на нашей памяти, она имела самый короткий актерский век - всего восемнадцать лет. Но человечностью своих созданий и глубоким трагизмом своей актерской судьбы она вошла навсегда в благодарную память русского театра.