Страницы прошлого

Так написано у Островского и именно так, с годами мужая и вырастая в своем творчестве, стала играть Ларису и Комиссаржевская.

До первого предательства Паратова, совершенного еще до начала пьесы, все это, конечно, не приходило Ларисе в голову. Но удар, нанесенный ей Паратовым, не мог не заставить ее задуматься - и, вероятно, не только над этим, а над целым рядом и других вопросов. Почему Паратов не захотел жениться на ней, хотя по-своему и любил ее? Почему никто из остальных мужчин, окружающих Ларису,- влюбленных, делающих подарки, ухаживающих,- не выражает желания жениться на ней? А уж если нашлись мужья для сестер Ларисы, то они оказались такими страшными людьми, за каких не выходят замуж другие девушки. А к ней самой, к Ларисе, посватался один только - Карандышев… Возможно, при этой переоценке всех ценностей Лариса задумалась и над тем, почему у них в доме бывают только мужчины, кто такая ее мать, Харита Игнатьевна, что делала ее мать и на какие деньги жила она в те годы, когда дочки были еще маленькие и ей приходилось привлекать в дом мужчин, пользуясь лишь своими личными ресурсами.

Все эти вопросы, наверное, встали перед Ларисой. И не только встали, но и были решены ею, решены правильно, потому что Лариса умна и беспощадно правдива с собой. И вот тогда Лариса осознала себя бесприданницей и поняла, что на шахматной доске ее жизни есть только один возможный ход: замужество с Карандышевым. Все, что окружало Ларису с самого детства, говорило, что жить - значит быть под покровительством мужчины в качестве его жены. И вдруг она узнала изнанку вещей: не имея приданого, девушка не имеет права на хорошего мужа! Тогда Лариса смирилась, согласилась выйти замуж хотя бы за плохонького, за Карандышева. Вот с чем начинала пьесу Лариса - Комиссаржевская и вот от чего она сразу, в самом начале, выходила на сцену такая обреченная, словно приговоренная к смертной казни. Она и впрямь была обречена и приговорена жестокими законами капиталистического общества, в котором жила. Замужество с Карандышевым, который,- она правильно угадывала и это,- не любил ее по-настоящему, жизнь с ним в тусклой скуке беспросветных будней казались Ларисе могилой, раскрытой перед ней, готовой поглотить ее навсегда.

Из этой беспросветности, в которую она уже приготовилась было шагнуть, Ларису исторгло новое появление Паратова. Лариса поверила, что чудо возможно и для нее, бесприданницы. Но Паратов снова предал ее…

Вот тут- то, в последнем разговоре ее с Карандышевым, перед Ларисой внезапно раскрылось, что на ее шахматной доске есть еще один ход -бесчестный и позорный, но в ее положении единственно возможный. Впервые Лариса поняла простую и страшную в своей простоте изнанку суровых законов капиталистического общества: да, бесприданница не имеет права на «честный брак», но она может получить покровительство мужчины и вне легальных путей, вне семьи, чистоты и честности,- она может пойти к нему не в жены, а в содержанки.

Ту сцену, где Лариса делает это открытие, а значит, узнает и то, что она - вещь, такая вещь, которую можно продать и взять за нее дорогую цену, Комиссаржевская вела с горестным удивлением, словно сама страшась углубляться в это открытие. Оно не радовало, оно устрашало ее. На протяжении всей пьесы Комиссаржевская играла Ларису очень чистой, правдивой, очень требовательно честной. Если бы не эта чистота и честность, она гораздо раньше сделала бы то страшное открытие, на которое ее прямо-таки наталкивала жизнь. Она давно поняла бы, что надо отказаться от всех иллюзий, не рваться вопреки здравому смыслу к жизни, пусть и несчастливой, но достойной. В предсмертной сцене, когда Лариса говорит: «Поздно. Уж теперь у меня перед глазами заблестело золото, засверкали брильянты» - в тоне Комиссаржевской не было ни малейшего восхищения этим блеском, она произносила эти слова с отчаянием. И последнее обращение к Карандышеву, убившему, но освободившему ее от позора Комиссаржевская говорила с нежностью, с благодарностью. Ведь сама она не имела мужества покончить с собой, уйти от стыда. И хотелось ей броситься с обрыва, разбиться насмерть о камни, и не было у нее решимости! «…А ведь есть люди, для которых это легко. Видно, уж тем совсем жить нельзя; их ничто не прельщает, им ничто не мило, ничего не жалко… Да ведь и мне ничто не мило, и мне жить нельзя, и мне жить незачем!… Жалкая слабость: жить, хоть как-нибудь, да жить… когда нельзя жить и не нужно. Какая я жалкая, несчастная…» Так клеймит себя Лариса за малодушие,- а руки Комиссаржевской, судорожно цеплявшиеся за решетку, кричали о том, что Лариса боится смерти, перенесет все унижения, но сама из жизни не уйдет.

Такая Лариса, какою ее показала Комиссаржевская в 1899 году во время своих виленских гастролей, Лариса, являющаяся не случайной жертвой увлечения, а неизбежной жертвой хищного и ханжеского капиталистического общества, была, конечно, трудна для понимания буржуазного зрителя и даже враждебна ему. От такой Ларисы нельзя было отделаться сентиментальным вздохом, как от Клерхен из «Гибели Содома»: «Ах, бедняжечка!» Такая Лариса тревожила, беспокоила, толкала на обобщения, на далеко идущие выводы и заключения. Обыватель, ищущий в театре развлечения и утверждения правильности и благополучия его жизни, его образа мыслей, его общественного строя, такую Ларису принять не мог.

Еще меньше могла понравиться буржуазному зрителю чеховская «Чайка», которую Вера Федоровна сыграла во время своих тогдашних гастролей всего один раз. Надо сказать правду: этот спектакль зритель принял с некоторым недоумением. Прежде всего спектакль, то есть все то в спектакле, что не касалось судьбы Нины - Комиссаржевской, мало кто понял. Труднейшую для постановки и для внимания зрителей, очень сложную пьесу поставили, вероятно, как обычно водилось, с одной-двух репетиций (вспомним, что даже в Александринском театре в бенефис Левкеевой «Чайка» была поставлена всего с шести репетиций!). Актеры играли, явно не понимая, что значат они в пьесе и кого они изображают, большинство их играло плохо или неуловимо-бледно. И провинциальный зритель сделал в этом случае то, что он научен был часто делать, смотря гастрольный спектакль: он мысленно выделял Комиссаржевскую из всего ее антуража, отметая этот антураж так же, как отметал в «Бесприданнице» Паратова - Незлобина. Он следил за одной Комиссаржевской - Ниной, захваченный ее вдохновенной игрой, в особенности в последнем действии, волновался за нее, сочувствовал ей. При этом, конечно, совершенно пропадала пьеса, она проходила мимо зрителя, оставались же и волновали только образ Нины и воплощавшая его Комиссаржевская.

Выбрал эту пьесу и включил в гастрольный репертуар, конечно, не антрепренер. Это была отнюдь не кассовая пьеса. Ока провалилась в Александринском театре, где ее сняли с репертуара после нескольких спектаклей. После этого провала прошло к тому времени уже три года, а «Чайка» все не шла ни в одном из театров страны, кроме Московского Художественного.

«Чайку» включила в репертуар своих гастролей сама Комиссаржевская потому, что любила эту пьесу и любила роль Нины Заречной.

И играла она эту роль замечательно хорошо. Когда позднее мне привелось увидеть «Чайку» в Московском Художественном театре, мне все показалось новым, впервые понятным, прекрасным - все, кроме Нины Заречной, которую Вера Федоровна играла несравненно лучше, чем актрисы Московского Художественного театра. В гастрольном спектакле Комиссаржевской в Вильне не было спектакля «Чайка», не было ни одного персонажа пьесы, кроме Нины, но Нина была несравненная. В Московском Художественном театре был великолепный спектакль, исполняемый замечательными актерами - Станиславским, Книппер, Вишневским, Лилиной и другими,- но не было такой Нины Заречной, какую создала Комиссаржевская даже в убогих условиях провинциального гастрольного спектакля.

В этом образе Вере Федоровне удавалось прежде всего одно, очень важное: она заставляла зрителя верить в то, что у Нины в самом деле есть актерский талант. Там, где актриса не может, не умеет показать эту сторону образа Нины, там есть лишь старая, избитая ситуация, хотя и осложненная аналогией с подстреленной птицей: красы девичьей погубитель, поиграв, бросил соблазненную им девушку. Сколько таких ролей, в особенности переводных, начиная с Клерхен в «Гибели Содома», переиграла до «Чайки» сама Комиссаржевская! И если бы судьба Нины Заречной отличалась от судьбы Клерхен только тем, что Нина не утопилась, а пошла с горя в актрисы и стала горе-актрисой, было бы непонятно, за что так любила Комиссаржевская эту жестоко провалившуюся пьесу и самую роль Нины, не принесшую ей лично поначалу ничего, кроме страдания.