Ночи и рассветы

Его схватили за шиворот и потащили к лестнице. Пока они поднимались, конвоир уговаривал Космаса:

— Ты лучше выкладывай все с первого раза. Все равно признаешься рано или поздно, не думай, что сможешь устоять. Так что лучше валяй сразу, чтоб не пытали.

Человек говорил доверительным тоном, и Космас решился его спросить:

— Не скажешь ли ты, где я нахожусь?

— У черта на рогах. Ах ты подлец, еще вопросы задаешь! А ну, шевелись!

По внутренней лестнице они поднялись на третий этаж.

Когда они проходили мимо второго этажа, из дверей высунулась чья-то голова.

— Эй, Папаяннопулос, куда ты его ведешь?

— На прогулку!

— А кто там, наверху?

— Аргирис.

— Сам? Эх, бедняга!.. Погоди, Папаяннопулос, погоди минуточку…

Мужчина вышел в коридор, приблизился к ним и посмотрел на Космаса взглядом доброго самаритянина.

— Послушай меня, дружок. Все, что можешь сказать, выкладывай без промедления. Ты меня послушай, я добра тебе желаю. Меня три ночи здесь мучили, а я, как последний идиот, хотел выдержать характер. В конце концов все равно развязал язык и к тому же остался хромым на всю жизнь. То, что тебе пели про героизм, — все это чепуха. Мне это тоже говорили.

— Да ты что, за дурака его принимаешь? — спросил Папаяннопулос. — Конечно, он скажет, а что ему еще остается делать? Все скажет, а вечером мы его к девочкам поведем… Так, что ли, молодец?

— Что там у вас за совещание? — крикнули из глубины коридора.

— Поднимайся, говорят тебе! — заорал Папаяннопулос и стукнул Космаса по шее.

В помещении, куда его привели, Космас увидел троих мужчин. За одним столом сидел Аргирис Калогерас, за другим — Анастасис, третьего Космас не знал.

Калогерас курил, положив ногу на ногу.

Космаса поставили перед ним. Прошло несколько минут, все молчали. Докурив сигару, Калогерас бросил окурок на пол, погасил его плевком и принялся потирать подбородок.

— Ну! — Он даже не смотрел на Космаса. — Я следователем никогда не был, грамоты не знаю. Но одно тебе наперед скажу: ты нам все откроешь. Если не сейчас, то позже. Если не добром, так из-под палки. Если не скажешь живым, милейший Космас, то все, что нам нужно, мы вырвем из тебя мертвого. Ну, а раз ты все равно скажешь, то лучше говори сейчас. И тогда, даю тебе слово, никто и волоса не тронет на твоей голове.

Он снова зажег сигару, несколько раз затянулся и посмотрел на Космаса.

— Ну?

Космас не ответил.

— Ну, Космас? Скажи нам: куда ты утром отнес свой пакет? Может, ты запамятовал это, а, Космас?

— Нет, не запамятовал.

— Ну так что же?

— Я не скажу.

— Гм… — Калогерас встал. — Если б ты, мерзавец, сразу сказал, я бы первый плюнул тебе в рожу.

Калогерас поднес сигару ко лбу Космаса, а левой рукой обхватил его за шею. Видимо, он хотел по волоску выжечь ему брови. Но у него не хватило терпения, и он, прижав толстыми пальцами горящую сигару к брови Космаса, потушил ее. Космас вскрикнул:

— Мама!..

— Видишь! — сказал Калогерас. — И это не последнее твое слово, ты еще много чего нам сообщишь. Все, что знаешь, выложишь словечко за словечком.

Космаса спустили на второй этаж. Он шел, прикрывая руками лоб. В коридоре кто-то крикнул:

— Что он сказал, а? «Не знаю…» и так далее? Молодец, стойкий!..

Открылась дверь.

— Опусти свои грабли!

Он опустил руки. Перед ним стоял усатый мужчина двухметрового роста.

— Эй, как тебя зовут?

— Космас.

— Ну вот, а вы говорите, что не отвечает.

Подошли еще двое.

— Говори, чертов ублюдок!

Они перекидывали его, как куль, от одного к другому и все по очереди били. Сначала Космас старался заслониться от ударов. Он прикрывал руками живот, голову. Потом силы оставили его… Он летал, как мяч, из рук в руки. Ему не давали упасть. Потом он почувствовал, что его прижали к стене.

— Куда ты отнес пакет?

— Говори, если жизнь дорога!

От побоев он лишился чувств. И уже в забытьи услышал голос Анастасиса:

— Героя из себя корчит!

Анастасис наклонился над Космасом.

— Какой ты герой… Герои — те, перед кем дрожат коммунисты, а не те, кого бьют. Чего ты молчишь? Говори, если ты мужчина!

В тот вечер у него не вырвали ни слова.

Он проснулся и услышал свой голос, просящий воды. Он в подвале. Темно, и пахнет нечистотами. Внутри все горит. Мучит жажда. Болит все. Он то просыпается, то впадает в забытье. Ему кажется, что его уносит течение. Оно то увлекает его в бешеном вихре, то мягко убаюкивает на зыби волн.

В подвале много людей. Какие-то всадники в широкополых соломенных шляпах привязали пленника к своим седлам и скачут. Солнце нещадно палит. Желтое, как сера. Еще немного — и земля загорится.

Откуда взялись эти люди, где он их видел? Когда-то давным-давно в каком-то старом фильме. Сейчас ему кажется, что это было тысячу лет назад.

Мексиканские ковбои скачут во весь опор, волоча за собой пленного, и поют лихие песни о своих подвигах. Возле реки они сходят с лошадей и пьют. Пьют и лошади, а наездники стоят рядом и насвистывают. Связанный пленник лежит возле самой речки. Он извивается, стараясь дотянуться до воды. Вода убегает, ее не достать. Вода лижет камни и песок, журчит, прыгая по белой гальке… И, глядя на пленника, Космас тоже мучится жаждой…

За ним пришли снова.

Действующие лица сменились: военный в мундире с двумя золотыми звездочками и двое в штатском. Нет ни Калогераса, ни Анастасиса.

— Послушай, — сказал один из штатских, — мы не будем тебя бить. Но мы знаем другой способ развязать тебе язык. И мой тебе совет: не доводи нас до этого…

Потом заговорил военный:

— Нам не нужно, чтоб ты сказал адрес твоей явки. Это мы и без тебя знаем. Ты молчишь, но другие не молчат. Ты держишь рот на замке и думаешь, что герой. И не знаешь, что твои соучастники с головой тебя выдали и все свалили на тебя.

— Вот что нам скажи, — подхватывает штатский, лысый мужчина с длинной головой и серыми глазами, холодно поблескивающими за стеклами очков. — Скажи, эта прокламация, — и он берет со стола какую-то бумагу, — в вашей типографии напечатана или нет? Больше нам ничего не нужно.

Они подносят бумагу к его глазам. Нет, это не их прокламация. Сказать? Он делает вид, что разглядывает ее, а сам думает о другом: надо говорить или нет?

— Пожалуйста, посмотри получше. — И ему дают прокламацию в руки.

Если он скажет, не будет ли это началом предательства? Может, они только того и ждут, чтобы он сказал первое слово?

— Ну?

— Дай ему подумать.

— Да, да, подумай.

— Я не знаю!

— Что ты не знаешь?

— Ничего не знаю!

— Эх, паренек!..

Это тот, кто говорил первым. Он подошел, взял прокламацию из рук Космаса, стоит и смотрит ему прямо в глаза.

— Эх, паренек, что ж ты сам себя не жалеешь и напрашиваешься на пытки? Ну что ты притворяешься, будто ничего не знаешь? Работал ты в типографии или нет?

Космас молча смотрит на него.

— Работал или не работал?

— Что ты его спрашиваешь?

Человек с длинной головой делает еще одну попытку:

— Минутку, минутку… Ну, говори, чего ты молчишь? Тебя спрашивают: работал или нет? Ведь мы знаем, что работал, так и скажи: работал…

Его ведут в соседнюю комнату. Достают из чемодана туго сплетенные пеньковые канаты.

Один держит его руку, другой обматывает ее канатом.

Виток к витку, плотно, методично. Руки от локтя до запястья, ноги от икр до лодыжек. Они сидят и терпеливо пеленают его. Зачем эти повязки, Космас не понимает.

Они вышли и заперли дверь.

— Если тебе что-нибудь понадобится, крикни. Мы будем в соседней комнате.

Космас лежит и ждет. Канаты сжимают его тело. Прошло около часу. Дверь открылась.

— Как дела, Космас?

Он не ответил.

— Если что нужно, мы рядом.

Опять заперли. Муки начались не сразу. Забинтованное тело начало гореть. Сначала чуть-чуть. Но постепенно ему стало казаться, будто его стягивают не канаты, а электропровода, по которым идет ток. Пульс ускоряется; каждое биение мучительно, как удар молотком. Кожа горит, вздувается.