Страница 5 из 13
Впрочем, к чему все это объяснять; я уже давно потерял интерес к медицине и занимаюсь другими делами. Но именно потому, что с тех пор прошло много лет, я утверждаю, что с ним поступили не совсем хорошо: взяли скелет покойника, а останки выбросили. Впрочем, это было сделано во имя науки. Сейчас этот скелет служит для научных демонстраций. Но — молчок: это тайна и заговор во имя науки. В гроб положили камни, и мы, несколько студентов-медиков, отправились провожать его на кладбище. Опасаясь, что кому-нибудь вздумается взглянуть на покойника, мы сами внесли гроб в церковь и сами вынесли его оттуда. Был канун рождества, мглистый, морозный день. Нам хотелось как можно скорее завершить церемонию. Стены церкви были обтянуты черным крепом: именно в этот день в двенадцать часов предстояли похороны какого-то важного сановника.
И вот сюда был водворен Небукаднесар Небукаднесарссон. Кладбищенские власти допустили такую наглость ввиду того, что наступал праздник и хоронить Небукаднесара Небукаднесарссона приходилось сегодня, либо никогда.
Это был истинный скандал, что похороны такого ничтожного человека проходили при такой торжественной обстановке.
Дул резкий, холодный ветер с юго-запада. Мы с трудом пробились с гробом сквозь сильную пургу и внесли его в церковь. Больше всего нас беспокоило, как бы в середине торжественной церемонии не вывалилось дно гроба и камни не выпали бы на пол. От грохота перекатывавшихся камней в гробу я содрогался, и едва сдержал себя, чтобы не выругать того идиота, который вздумал положить их сюда. Мы почти изнемогали под тяжестью ноши. Наконец мы уселись на переднюю скамью в роли родственников покойного. Священник поспешно спустился с хор. Он, конечно, был несколько сконфужен допущенным злоупотреблением (слава богу, что семья сановника ни о чем не дозналась). Священник скороговоркой произнес надгробное слово, которое он заготовил на прошлой неделе по случаю смерти простой крестьянки. И естественно, все время сбивался и терял нить. Изредка, когда нужно было сказать: «Наш дорогой усопший брат», — он говорил: «Наша дорогая сестра», — а раз даже сказал: «И где-то на чужой стороне нашу дорогую усопшую сестру оплакивают оставшиеся муж и дети».
Я боялся, как бы кто-нибудь не обратил внимания на эти ошибки, и беспокойно озирался по сторонам. Я заметил, что в церкви, кроме кладбищенского служителя, была только одна старуха. Она сидела в дальнем углу церкви и, казалось, была глуха, как стена. Я пытался успокоить себя мыслью, что она зашла сюда случайно, укрываясь от непогоды, и покойник ее нисколько не интересует.
Когда же вынесли гроб и погребальные дроги медленно тронулись в путь, кто же, вы думаете, пошел за нами? Старуха в синем переднике и в черной праздничной шали, обрамляющей ее морщинистое лицо. Пришлось и мне со своими спутниками пойти за гробом, а то как бы старуха не учинила скандала на кладбище. Мы были не очень уверены в благополучном исходе похорон. Нет, мы не могли успокоиться, пока не будет засыпана могила. Однако моим товарищам надоело терять попусту драгоценное время, и они ускользнули в кафе «Упсалир», предоставив мне сопровождать процессию до конца. Мы медленно двигались за гробом: старуха, я, священник, кладбищенский служитель.
…Уже засыпана могила, уже ушли священник и кладбищенский служитель, а старуха все стоит и смотрит на снежный холмик. Я подождал некоторое время у забора церкви, но женщина не двигалась, и я вернулся опять к могиле.
— Чего ты еще ждешь здесь, дорогая? — спросил я. — Знала ты его?
Она испуганно взглянула на меня, на лице у нее собрались морщины, губы задрожали, рот искривился, обнажив беззубые десны. Старческие воспаленные глаза наполнились слезами. Я уже описывал где-то, как тяжело смотреть на старых людей, когда они плачут.
— Не плачь, милая, — сказал я. — Он отправился к богу.
— Да, — ответила она и вытерла слезы краем передника.
— Иди домой, а то замерзнешь, — сказал я.
Я был не очень уверен, что женщина не захочет докопаться до истины. Мы вместе покинули кладбище.
— Откуда ты родом? — спросил я.
— Я приехала с запада, — ответила старуха.
— Из Олафсвика, что ли?
— Да.
— И ты знала его?
— Да, мы были однолетки. Но я вышла замуж и уехала на юг, в Кефлавик. Я прожила там сорок лет.
— Как тебя зовут?
— Лилья.
— А муж твой жив?
— Нет, давным-давно умер.
— Дети есть?
— О, у меня их тринадцать, — ответила женщина с такой безнадежностью в голосе, что я увидел в своем воображении, кроме тринадцати детей, еще ораву внуков.
— Да, в мире много удивительного, — сказал я. — Он был всегда одинок.
Она молча шла рядом со мной, да я и не рассчитывал, что она ответит мне. С юга, от Скерядфиорда, надвигалась снеговая туча. Я решил расстаться с ней у ворот кладбища и приподнял шляпу.
— Прощай, — сказал я.
Она протянула мне узловатую старческую руку и посмотрела мне в лицо, мне, единственному, кто разделил ее горе. И сказала:
— Я тоже всегда была одинока.
Ее лицо снова задергалось, и, быстро поднеся к глазам край передника, она отвернулась.
На этом кончается рассказ о Небукаднесаре Небукаднесарссоне, который только одну ночь провел на кладбище.
Птица на изгороди
За изгородью выгона с тихим журчанием течет ручеек.
Птице, усевшейся на изгороди, и в голову не приходит, что лай собаки возвещает приближение незнакомцев, она продолжает невозмутимо чистить перышки.
Незнакомцы оставили лошадей на нескошенном с лета выгоне и, не постучав, вошли в дом. Никто не ответил на их приветствие. Собака на дворе не унималась.
С убогой кровати, стоящей в углу, послышался голос такой слабый и приглушенный, точно он раздавался в телефонной трубке и шел откуда-то издалека:
— Кто это там?
— Это мы, те, за кем ты посылал, дорогой Кнут: судья, староста и я — пастор.
Мужчины подошли ближе, чтобы поздороваться, но старик не заметил их протянутых рук, и пожатие не состоялось. Старик, лежавший на кровати, совсем высох: казалось, под одеялом ничего нет. Суставы его худых грубых рук, обезображенные долгой дружбой с примитивными орудиями труда, теперь побелели от длительного бездействия. Кожа на впалых щеках стала прозрачной, а борода — он лежал на спине — торчала вверх, как клок высохшей травы.
— Ну, ну, бедняга, как ты тут? — спросили вошедшие.
— Хорошо, — ответил старик. — Все идет своим чередом. Дни уходят помаленьку, к вечеру и придет мой конец. Не такой уж я сильный, как вы думали. Ну, а что у вас нового?
— Нужна тебе наша помощь?
— Старая Бьяма при мне. Она мне воды поднесет или еще чего. Послушай, Бьяма, заткни-ка глотку этой суке, что она там лает. Так она и лошадей может спугнуть.
Из небольшой каморки за печкой послышалось ворчание:
— А чего ей не лаять, на то она и собака, чтобы лаять.
— Ну, а есть ты можешь хоть помаленьку, Кнут?
— Я ем столько же, сколько работаю.
— Ну, а как насчет табачку, нюхаешь ли ты его? — спросил один из приехавших, доставая табакерку.
— Нет, — заявил старик. — Единственное, о чем я сожалею, что вволю не побаловался табачком при жизни. А это штука полезная.
— Должно быть, недаром тебя прозвали Кнут Твердый Орешек, — сказал один из курильщиков.
— Ну, хорошо, мой друг, — начал пастор. — Чем мы можем быть тебе полезны?
— Да ничем, — молвил Кнут. — Просто мне пришло в голову сделать завещание.
— Гляди, тоже тебе лезет с завещанием!.. — послышалось бормотание в каморке.
— Много ли из твоих сбережений останется, если вычесть все, что пойдет на похороны? — спросил староста прихода.
— Я никогда не был никому в тягость, — сказал старик, — я должен заявить, что по всем вашим законам я считаюсь владельцем хутора.
— Владелец владельцу рознь. Это смотря как взглянуть на дело.
— Да твоего хутора едва хватит, чтобы погасить все твои долги. Ты столько лет сряду земельный налог не платил, не говоря уже о страховке от пожара да о приходском налоге.