Страница 70 из 87
«Ваше Императорское Величество. Я вполне сознаю, что характер и свойство совершенного мною деяния и мое отношение к нему не дают мне ни права, ни нравственного основания обращаться к Вашему Величеству с просьбой о снисхождении и облегчении моей участи. Но у меня есть мать, здоровье которой сильно пошатнулось в последние дни, и исполнение надо мною смертного приговора подвергнет ее жизнь самой серьезной опасности. Во имя моей матери и малолетних братьев и сестер, которые, не имея отца, находят в ней свою единственную опору, я решаюсь просить Ваше Величество о замене мне смертной казни каким-либо иным наказанием. Это снисхождение возвратит силы и здоровье моей матери и вернет ее семье, для которой ее жизнь так необходима и драгоценна, а меня избавит от мучительного сознания, что я буду причиною смерти моей матери и несчастья всей моей семьи. Александр Ульянов».
- Это ужасно, Александр Ильич, просто ужасно!
- В чем дело?
- Ну разве можно быть таким наивным человеком?
- Да в чем дело? Объяснитесь.
- Вы совершенно неправильно написали прошение. Я же оставил вам образец.
- До образца такого кретинизма и самоунижения я не опустился бы никогда.
- Но в таком виде, как написали вы, подавать прошение бессмысленно.
- Почему?
- Потому что существует установленная форма обращения на высочайшее имя.
- Установленная форма глупости и раболепства?
- Да не будьте, в конце концов, ребенком! И что это за подпись такая - Александр Ульянов? Не верноподданный, а просто Александр Ульянов... Александру Третьему совершенно запросто пишет Александр Ульянов! Никто и не будет двигать это прошение по инстанциям.
- Никаких других бумаг я писать не буду.
- Но министр юстиции испугается даже показывать царю это дерзкое прошение.
- Больше я ничего писать не буду.
- Вы опять за свое?
- Вот что, Матвей Леонтьевич!.. Вы, конечно, старше меня и имеете вес в обществе как писатель и публицист. Но у каждого человека есть свои представления о границах чести...
- Но я же бьюсь за вашу жизнь! За вашу.
- Вы и так заставили меня пренебречь своей гордостью, заставили писать чуждые мне и тягостные слова. Но больше испытывать мое терпение я вам не советую!
- Успокойся, Саша, успокойся!
- Вы доставили мне нравственное страдание, уговорив написать эту бумагу. Вы толкаете теперь меня на еще более низкий поступок. Этого не будет!
- Тише, Сашенька, тише...
- Вам с вашим обывательским складом мышления до сих пор все еще непонятно, что своими разговорами о будущих несчастьях моих братьев и сестер вы причиняете мне, может быть, самую горькую душевную боль! Вы доставляете мне нравственную пытку!
- Успокойся, Саша, успокойся!
- Я не напишу больше ни одного слова!
- Хорошо, я подам твое прошение в том виде, в каком ты его написал. Но скажу заранее - надежды на успех мало.
- А я не верю в успех вообще ни одного прошения. Даже самого верноподданного.
- И потом пойми меня правильно, Саша... Я вовсе не хочу заставлять тебя совершать что-то низкое, подлое. Ты ведешь себя мужественно, стойко, как герой, - я завидую твоему самообладанию. Но ведь есть мать и младшие... Я же не для себя - для них стараюсь.
- Ни мать, ни Аня, ни младшие никогда не потребовали бы у меня купить жизнь ценой измены своим идеалам. Наоборот! Пусть моя верность идеалам будет им необходимым подспорьем, если жизнь все-таки обречет их на испытания из-за родства со мной.
- Извини меня, Саша, за неприятные минуты, которые я тебе доставил сегодня...
- И вы тоже... простите за резкость.
- Ну, прощай!
- Прощайте, Матвей Леонтьевич.
- Нет, ты все-таки молодец! Такой твердости я от тебя, признаться, не ожидал.
- Не надо сейчас об этом.
- Ну, прощай!
- Прощайте.
- Может, и не увидимся больше...
- Может быть.
- Прощай...
- Ну зачем же плакать, Матвей Леонтьевич? Это же закон природы, борьба...
- Ты молодец, Саша, молодец... Ты герой...
- Не забывайте наших, Матвей Леонтьевич. Маме помогите, пожалуйста! И младшим тоже... Володе в этом году в университет.
- Я помогу ему... Я расскажу о тебе... И Мите тоже.
- Спасибо.
- Поцелуемся?
…………………………..
- Прощай, Саша.
- Прощайте.
5
Начальник Петербургского охранного отделения подполковник Секеринский выстроил в одну шеренгу в малом приемном зале Гатчинского дворца всех участников задержания террористов на Невском проспекте первого марта.
Царь пожелал лично видеть своих спасителей.
В ожидании высочайшего выхода агенты и полицейские молча переминались с ноги на ногу, бросали друг на друга боязливые взгляды.
Подполковник Секеринский (хотя никаких оснований для опасений вроде бы и не было - наоборот, ожидались награды и поощрения) все-таки с тревогой поглядывал на своих подчиненных. Кроме двух верзил - полицейских надзирателей Тимофеева и Борисова, - всех остальных подполковник знал очень хорошо, встречаясь в охранном отделении на Пантелеймоновской если не по нескольку раз на день, то один-то уж раз в день обязательно. Почти все они в конце каждой недели бывали на личном докладе у Секеринского, но, естественно, заходили в кабинет поодиночке, и всех вместе подполковник сегодня видел, пожалуй, впервые.
Впечатление, что и говорить, было не из радужных. Лица филеров были отмечены какой-то незримой, но общей печатью неполноценности и порочности: затемненные, неясные страсти угадывались в неискренних, лживых глазах, в постоянно и напряженно втянутых в плечи головах. Было что-то неприятное, отталкивающее в этих собранных в одну группу людях, чьей профессией были самые низменные, самые подлые стороны человеческого обихода - выслеживание, подслушивание, доносы. «Да, ремесло накладывает отпечаток, - подумал Секеринский, оглядывая шпиков. - Порознь их еще можно терпеть, но всех вместе... Весьма мерзкие рожи. Могут произвести неприятное впечатление на царя».
В зал вошел генерал-лейтенант Оржевский - личный адъютант Александра III.
- Смирно! - скомандовал Секеринский.
Оржевский предупреждающе поднял руку:
- Тише, подполковник, тише. Никаких рапортов, никакой казармы.
Он подошел к шеренге, втянул ноздрями запах одеколона, густо шедший от полицейских и агентов, поморщился.
- Сейчас мы прорепетируем выход царской семьи. Я буду изображать царя.
Адъютант отошел к входным дверям, круто повернулся на каблуках, медленно двинулся вперед по ковровой дорожке.
Секеринский грозно посмотрел на агентов - те выпятились, вытаращили глаза - и быстро пошел навстречу генерал-лейтенанту. Не доходя друг до друга несколько шагов, оба остановились.
- Ваше Императорское Величество... - начал было подполковник.
Кто-то хмыкнул у него за спиной.
Секеринский обернулся. Полицейский надзиратель Борисов, топорща усы и закрываясь рукой, пытался согнать с лица ухмылку.
- В чем дело? - нахмурился подполковник. - Почему смеешься?
- Больно уж непривычно, ваше благородие, - забасил Борисов, - вроде бы их высокоблагородие не Их Императорское Величество, а вы их величаете как Их Императорское Величество...
Генерал-лейтенант Оржевский улыбался. Подобного ему не приходилось наблюдать в Гатчинском дворце.
- Господин подполковник, - согнав с лица улыбку, сказал наконец царский адъютант, - давайте условимся так: при выходе царя вы становитесь на правый фланг и просто держите равнение, ясно?
- Так точно, господин генерал-лейтенант, ясно.
- Никаких репетиций проводить больше не будем - для ваших людей это непосильное занятие.
Секеринский молча проглотил оскорбление - приходилось терпеть, если уж привел во дворец таких болванов, как этот Борисов.
Оржевский вышел. Подполковник выразительно посмотрел на Борисова и занял место на правом фланге шеренги.
6
А в это время в противоположном конце дворца в западном крыле, в большом кабинете Александра III, царь вел педагогическую беседу со старшими сыновьями. Великий князь Гога, слегка развалившись, сидел на диване, цесаревич Ника стоял около окна, сам же Александр Александрович, заложив руки за спину, мерил шагами по диагонали кабинет.