Страница 84 из 186
Протекцией здесь нельзя сделать ничего.
Визу получить можно, только имея контракт.
{355} Целую Ваши ручки. Обнимаю брата.
Ек. Ник. шлет Вам всем сердечный привет.
Я писал Вам, что несколько раз громко читал его замечательное письмо в газеты по поводу слухов о его смерти, замечательнейшее и по юмору, и по смелости чувств, и по выразительности.
Я послал в Россию 4 экземпляра. Не знаю, дошли ли.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
432. А. В. Луначарскому[748]
29 августа 1927 г. Голливуд
29 августа 1927 г.
Дорогой Анатолий Васильевич!
После Вашего внимательного письма ко мне я готовил Вам целый доклад по поводу разных вопросов, волновавших театральную Москву. Тут были и конференция по театральным делам, и конфликт в МХАТ 2‑м, и признаки реакции… Но, очевидно, при современном темпе жизни в СССР, переписываться с другого полушария — занятие малополезное: пока я писал, приходили новые известия, обесценившие мой доклад… Потом Вы уехали за границу. Так я Вам ничего и не послал.
Начну с некоторого недоразумения между нами. Будто бы Вы сказали Станиславскому, что я просил у Вас отпуск еще на год. Очевидно, или Станиславский не понял Вас, или Вы меня: в своем письме к Вам я только указывал, что мой годовой контракт не с мая по май, а с октября по октябрь.
Но, может быть, Вы прозорливо угадали; я действительно до сих пор не могу решить: оставаться ли мне после контракта еще некоторое время, или поспешить домой? Удастся ли мне сделать хоть что-нибудь с здешним невероятным консерватизмом, с отсутствием всякого тяготения к искусству, или махнуть на это рукой? Точно ли я очень нужен в Москве?..
Все мое существо так потрясается тяготением домой, что я все время чувствую себя между двух стульев. И это не только лирика — родной язык и березка, — а, во-первых, самая настоящая {356} тоска по искусству: по художеству, по идеологии, по широте мировоззрений, по благородству вкуса, по исканиям, по запросам в самой публике, — ничего подобного здесь, в Холливуде, как атмосферы не существует;
во-вторых, — непрерывные мысли и о том, все ли дома благополучно. В этом отношении у меня на душе бывает разно. Бывает спокойно, когда приходят сведения, что в МХАТ все обстоит великолепно или что вообще театры в Москве процветают; но бывает подозрительно, — когда чувствуется заметный перегиб к реакции; или тревожно, — когда думается: при мне бы этого не случилось, и т. д.
Здесь я многому научился для себя, но для самой кинематографической индустрии не сделал ровно ничего. Да и вряд ли что-нибудь сделаю[749]. Для этого надо очень добиваться, ждать, ловить случай, горячо спорить, ссориться. И, очевидно, надо крепко любить это дело[750].
Меня на это не хватает. Мне скучно ждать, скучно спорить, скучно учить азбуке. И трудно переносимо это царство спекуляции.
А жаль: какое могущественное явление кино! И досадно: сколько тут материальных средств!
И вот, несмотря на то, что физически здесь жить очень легко, что отношение ко мне отличное, что можно даже, как говорится, хорошо заработать, я тянусь домой с голодной тоской.
Вот почему, дорогой Анатолий Васильевич, я и чувствую себя между двух стульев.
Так что вряд ли я попрошу у Вас продления отпуска. И если слова в Вашем письме, что я очень нужен дома, не простая любезность, то Ваше желание выполню.
Из Вашей личной деятельности ни одна мелочь, разумеется, не ускользает от меня. Вообще за всем, что делается дома, слежу внимательно. Выписываю газеты и книги, получаю множество писем. Так что, вернувшись, надеюсь быть в курсе.
Самой интересной темой дискуссий был вопрос о правах и компетенции театральной цензуры. Я часто жалел, что не опубликовал хронику (готовил к 25‑летию МХАТ) обо всех моих столкновениях с прежней театральной цензурой и светской, {357} и духовной. Материал за 40 лет замечательный. Мне иногда приходит мысль большого самомнения: если бы я напечатал эту хронику и если бы на дискуссиях было обязательно знакомство с нею, то споры пошли бы и по другим направлениям, и в другой температуре, чем идут теперь.
То же сказал бы о притязаниях театральной критики, притязаниях, унижающих саму театральную критику. Читая то, что писалось этой зимой и о чем говорилось, я положительно терял понятие о времени. Ведь 25, 30, 40 лет назад говорились те же слова, делались те же предложения, раздавались те же жалобы с обеих сторон и составлялись такие же примирительные резолюции из театральной маниловщины.
И часто я думаю: вы, вершины современной идеологии, научили нас максимализму; в искусстве, в отношении к великим поэтам, мы приобрели решительность, понимание цельности идеи или образа, научились быть смелыми и беспощадными к яду компромисса. Почему же в этих вопросах люди не вылезают из тришкина кафтана? Или зачем надо склеивать разнородные тела?
Современный русский театр — самый передовой в мире. Он шагнул по отношению к другим на десять-двадцать лет вперед. А тут он во власти иллюзий и… красивых речей и дискуссий…
Большое спасибо Вам — как говорится, спасибо до земли, — за все, что Вы сделали для Александра Ивановича[751]. Я получил от него длиннейшее, обстоятельное письмо, из которого вижу, что он уцелел исключительно благодаря вниманию, какое оказали ему Вы. Этого, дорогой Анатолий Васильевич, мы Вам не забудем.
Преданный Вам
В. Немирович-Данченко
433. А. В. Луначарскому[752]
Начало ноября 1927 г. Голливуд
Телеграмма
В эти большие дни[753] чувствую потребность выразить Вам, дорогой Анатолий Васильевич, благодарность за сохранение живых сил Театра в тяжелые годы испытаний. За новую {358} аудиторию, о которой Художественный театр мечтал И хлопотал с первых шагов своей жизни, в свой «утра час златой». За поддержку дерзаний новых форм[754].
Немирович-Данченко
434. А. М. Горькому[755]
28 марта 1928 г. Москва
Телеграмма
Старики Московского Художественного театра с благодарной и нежной любовью вспоминают блестящую эпоху, когда Ваш гений сливался с творчеством театра. Эту любовь старики передают своей большой талантливой молодежи, призванной строить новый театр и непрерывно находящейся под обаянием Ваших произведений и всей Вашей личности. Примите от всего Художественного театра самые горячие пожелания здоровья и сил[756].
Немирович-Данченко
Станиславский
435. М. А. Чехову[757]
20 апреля 1928 г. Москва
1928 г. 20 апреля
Москва
Дорогой Михаил Александрович!
После свидания с Вами я ни с кем из Ваших не говорил. Не говорил и с Борисом Михайловичем[758]. Но очень много и внимательно вдумывался. И в результате дум решил Вам написать. Спешу это сделать, так как уезжаю в Берлин (на короткий срок).
Дорогой Михаил Александрович! Послушайтесь меня. Вы не должны сомневаться ни в моей искренности, ни в моем восхищении Вашим талантом, ни в глубоком желании процветания нашего театрального дела, ни — может быть, это сейчас самое важное — в моей смелости перед решительными поступками, когда я убежден в правоте дела.
{359} Ваша отставка — дело не правое[759].
Ни перед театром, ни перед искусством, ни даже перед собственными идеями Вы не вправе уходить из театра. А перед театром и перед искусством, а также перед всеми, кто за Вами пошел, Вы не вправе отстранять Сушкевича.
На это моего благословения нет!
Я много раз и достаточно ярко выражал мои увлечения Вами и готов это сделать много раз впредь, чтобы мне нужно было заверять Вас сейчас в моих чувствах.
Вл. Немирович-Данченко
436. Л. В. Баратову[760]
6 июня 1928 г. Москва
Очень сожалею, что не могу приехать к премьере нашего Пушкинского спектакля и лично сказать несколько вступительных слов[761]. Поэтому прошу Вас, дорогой Баратов, прочесть это письмо.