Страница 43 из 186
{172} В Художественном театре не скоро будет премьера.
Что мы делаем? Хотите Вы знать. Что нового делаем?
Значит, Станиславский с Москвиным все время занимались «Селом Степанчиковым». Занимались много, кропотливо, но меня еще не звали. Только Москвин не хотел уезжать на лето, не показав мне своих замыслов[329].
Другая группа занималась «Розой и Крестом» — направленная самим Блоком[330]. Чего там достигли — тоже мало знаю. Не думаю, чтоб многого, однако репетировали, искали.
Третья группа приступила к «Дяде Ване». Только приступила. Качалов играет в «Розе и Кресте» (самого урода) и Астрова в «Дяде Ване»[331].
Вот и все, что у нас начато.
Но планов еще много. Германова с Бутовой собираются репетировать самостоятельно «Короля темного покоя» Р. Тагора и играть в студии[332], которая предполагается к расширению, то есть думаем снять еще помещение, побольше, для старой студии[333]. Гзовская с Вишневским собираются поработать также студийным порядком над новой пьесой Волькенштейна[334]. Пьеса Тагора очаровательная во всех отношениях, пьеса Волькенштейна с женской ролью, которая, оказывается, увлекает актрису. Сама же пьеса скромных достоинств. Розданы роли для работы тем же порядком в «Флорентийской трагедии» Уайльда[335]. Приступили и к репетициям «Чайки». «Чайка» и «Дядя Ваня» — это к поддержанию чеховского репертуара. В «Чайке» новые Треплев и Нина, остальные старые[336]. В «Дяде Ване» — все новые.
Как видите, устанавливается независимость от нового репертуара. Нельзя возлагать все надежды на то, что придет неожиданно. А когда придет, то соответствующая по распределению актеров работа будет отложена и уступит место этой новой работе.
«Дежурная» пьеса пока только одна — «Село Степанчиково». «Дежурная», то есть для нее отстраняется все, что ей может мешать. И для нее одной пока готовится декорация и пр. (Добужинским).
Начинать сезон предполагаем опять рано, в половине сентября. Для усиления старого репертуара возобновляется {173} «Иванов» с несколькими по необходимости новыми исполнителями, но без всякой новизны в интерпретации. Десять раз говорили и о возобновлении «Екатерины Ивановны», но вследствие разных, чисто технических, соображений все еще откладываем. (Приходится, между прочим, вводить новых Коромыслова, Ментикова и Лизу).
Новую пьесу написал Мережковский. Читал он ее группе актеров, как раз в мое отсутствие. Он приезжал смотреть «Будет радость», а я в это время уехал в Крым. Я получил от него пьесу в самом конце мая и еще не успел ни списаться с ним, ни сговориться. Кажется, в Кисловодске он меня подождет. Мне кажется, что он еще будет перерабатывать пьесу.
Ну, а что же все-таки делаете Вы?
Приступить к «Самсону» мы, как видите, не могли[337]. Рисковать такой постановкой, затрачиваясь на нее авансом, у нас нет средств. Просто-напросто, нет таких средств. Это из таких пьес, к которой раз приступить, она сразу становится «дежурной». Ее не отложишь, как все другие наши работы. Затраты на нее надо производить сейчас же. Это не в студии играть, где за тысячу рублей можно сделать всю обстановку.
Очень меня интересует, думаете Вы о театре или нет? Будете ли писать что-нибудь для театра?
Я начинаю приходить в отчаяние от «безпьесья». Пусть Сологуб говорит еще раз лекции в Камерном театре, от этого горизонты нисколько не очистятся. Трагический репертуар! Как это легко бросить с кафедры. Я так много думал за эту зиму обо всем, что говорил Сологуб! И совершенно убежден, что он смотрит на театр исключительно с точки зрения своего литературного чувствования театра, совершенно не зная самый театр. Трагический репертуар в постановке Таирова и исполнении Коонен в самом счастливом случае может быть только наискромнейшей этюдной попыткой. Трагедия без трагика! Театральное представление без первой театральной силы — актера. Рагу из зайца без зайца. Да даже и без рагу. Только меню. В пресловутом треугольнике Мейерхольда — актер, режиссер и зритель — все будет взвалено на зрителя. Мечтай, что перед тобою настоящая трагическая проникновенность режиссера и настоящие трагические актеры!
{174} А как только к репертуару Сологуба подойдут настоящие актеры, так и окажется, что либо они не найдут материала для своего творчества, либо отвернутся от всего холодного, надуманного, непростого, от чего отворачивается истинный русский талант[338].
Перед отъездом из Москвы (для планов работы) я смотрел внимательно несколько наших спектаклей и нашел, что трагедия, заложенная в спектаклях Чехова («Вишневый сад» и «Три сестры»), гораздо более глубокая, чем об этом думает Сологуб. И конечно, гораздо больше убедительная, чем формальная трагедия в спектакле «Сакунталы»[339].
И актеры наши живут в вещах Чехова не бытовыми буднями — они давно переросли этот масштаб, — а истинно трагическим. И публика это прекрасно чувствует! Рассказывали мне, что в мое отсутствие, когда Мережковский восхищался спектаклем «Будет радость», Философов говорил о том, что наши актеры не умеют играть философских драм и не идут «дальше чеховского бытия». Жаль, что меня не было при этом и оппонировать ему не сумели ни Станиславский, ни Стахович. Один Качалов что-то деликатно возражал.
В «Каменном госте», которого я тоже смотрел недавно и который идет теперь почти совершенно, может быть, с точки зрения Философова, нет философии, а между тем там столько настоящей художественной пищи для зрителя, расположенного философствовать, сколько нет во всем запасе знаний Дмитрия Павловича[340].
«Сакунтала» — чудесное, чисто поэтическое произведение, а стало быть, тоже богатое пищей для философии. Но грамотно прочесть его, а не артистически создать — значит отбить охоту к философствованию, а не только не заразить зрителя жаждой мыслить.
А Чеховский спектакль заражает (и как раз своевременно).
Я уже не говорю о «Братьях Карамазовых», которых, к сожалению, не ставим за болезнью единственного настоящего трагического актера в труппе — Леонидова.
В «Утре России» была недавно прекрасная статья Бердяева, по крайней мере толчок к прекрасной статье (статья не додумана) — об отсутствии у русского человека пластического {175} жеста. Он пишет о «политической эстетике». Там много прекрасных мыслей, близких моей душе (я говорил это еще о первой Думе). Он хорошо выражает в статье [мысли] о любви русского человека к переживанию трагизма и упорной антипатии к драматизации жизни, о его подозрительном отношении к выраженному эстетизму, красивому жесту, к риторике, ко всему, что не просто.
И ждет нового человека, творца русской эстетики, такого человека, который сумеет найти форму, красивую, эстетичную для национального пафоса[341].
Но ведь в этом вся суть стремления нашего искусства! Без нахальства скажу — Художественного театра. Все лучшее, что было достигнуто Художественным театром, служит этому исканию, этим чаяниям.
Но трагическое, какое рисуется Сологубу, по крайней мере то, что, по его мнению, уже вот‑вот налицо, — это есть жест без национального пафоса, форма без…
Разболтался — извините. Все письмо мое было начато, только чтобы напомнить Вам обо мне, думающем о Вас, ожидающем от Вас дорогой весточки.
Обнимаю Вас. Привет сердечный Анне Ильиничне.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
Оказывается, не 9‑е, а 12‑е июня!
323. Из письма К. С. Станиславскому[342]
8 августа 1916 г. Нескучное
… Новые постановки.
Здесь, конечно, должно быть наше главное внимание. Пришло такое время.
«Село Степанчиково» до Вашего приезда может взять Москвин Может быть. Вы напишете, что ему делать.
Вероятно, он просмотрит (совместно со мной?), что сделано Добужинским[343].
Как только пройдет «Иванов»[344] — «Село Степанчиково» окончательно вступит на сцену, и, надо полагать, месяца через {176} 1 1/2 будут генеральные репетиции, то есть те закрытые спектакли, через которые мы решили подходить к первому представлению. Их будет 6, 7, 8, по две в неделю…[345]