Страница 34 из 186
{133} 302. А. Н. Бенуа[249]
28 января 1915 г. Москва
Дорогой Александр Николаевич!
У меня плохое перо, — должно быть, я невольно отомщу Вам за Ваш ужасный почерк. Вам в «Речи» не сбавляют гонорар в пользу наборщиков?..[250]
Хорошо бы, если бы Вы приехали в понедельник. А то со вторника пойдут у меня заседания и репетиции. А «конференцию» нам надо устроить. Всего, что хочется сказать, — не напишешь.
Но кое-что напишу[251].
И вот прежде всего — это я говорю Вам не в первый раз, а теперь еще увереннее, — Вы должны крепко, с полной верой, без всяких подозрений принять следующее:
в моих занятиях с актерами в настоящее время нет ни малейшего, ни на йоту, ни на крошечку честолюбия, самолюбия, славолюбия, вообще всех тех «любий», от которых испытываешь удовлетворение гордости или даже просто приятное сознание необходимости. Никаких следов! Куда это испарилось, — не разберу, не задумывался, но нету! — это твердо знаю. Даже когда я чувствую сам тот авторитет, о котором Вы говорите, то испытываю такое стеснение, какое испытываешь, когда надо идти в дом, где для тебя устраивают обед, но надо одеваться во фрак. «Обед еще! Ах, господи!»
И когда я говорю, что только помогаю Вам в «Каменном госте», то убежден, что ни в каких «недрах подсознания» нет во мне хитрости[252].
Это раз. Установив это, легче разбирать, как произошло то, что Вас беспокоит, потому что один мотив совершенно отпадает.
Может быть, Вы не совсем ясно представляете себе, в чем, в сущности, заключались мои занятия до сих пор. Мне кажется, что репетиций чисто режиссерского характера почти и не было еще. Было то, что делает концертмейстер или хормейстер, проходящий отдельные партии под фортепьяно. При этом в ролях Дон Жуана и Доны Анны не случалось ни малейших отклонений от понимания автора или главного дирижера, шефа. {134} Смело скажу — ни малейших. Хуже обстоит с Лаурой и Карлосом, и здесь есть риск в том смысле, что мои занятия могут привести Вас к компромиссу: принять то, что они могут, отказавшись от Ваших мечтаний, здесь заложенных[253]. Но и тут я действовал вполне сознательно и остаюсь убежденным, что компромисс будет гораздо меньше, когда я пройду с ними их партии, то есть сделаю их в данных партиях гибче, спокойней. Сначала я мягко, но твердо отстраню то, что их природа совсем не принимает, помогу зажить тем, что более свойственно их данным. Когда же они получат хороший внутренний покой, тогда им будет неизмеримо легче воспринять то, что по первым шагам ими не воспринималось.
В один из последних разов Вы сказали, как Вас удивляет, что у актеров так мало какого-то настоящего, внутреннего внимания. Того, что мы с Вами чувствуем с первых слов, какой-то внутренней, художественной, или литературной, или психологической гибкости. Прежде я тоже не понимал этого и долго бывал далек от актера.
И вот пока это не усвоено ими, пока они не получили такого внутреннего покоя, где они так гибки, как мы можем этого желать, — до тех пор душой они нас не понимают.
Это я и счел за свою задачу. И все жду, когда скажу: теперь, Александр Николаевич, пожалуйте; они знают свои роли, и теперь лепите что хотите и что из них лепить можно.
9/10 внимания я употребил на Качалова и только в последних двух репетициях, кажется, нашел, наконец, слова. Дело не в штампах, а в глубоко фальшивом понимании живой психологии. Удастся ли мне довести его до такого состояния, в котором ему с Вами будет легко, как бы Вы ни освещали каждое движение Дон Жуана, — не знаю. Но в этом была моя цель. Каждое движение — и психологическое, не только внешнее!
Итак, я убежден, что до сих пор вреда Вашей постановке я не причинил[254].
{135} Но совершенно понимаю Вас, что это не меняет Вашего самочувствия. Вам надо было бы самому все это пройти. Я мог бы только подсказывать свой опыт для некоторого сокращения работы. Но ведь и я только об этом и мечтал. Я даже не готовился к репетициям, что обыкновенно делаю, когда ставлю пьесу сам. Это не мое дело, а Бенуа, — чувствовал я[255]. И как неприятно я был удивлен, что репетиция без меня не состоялась. Будь это не накануне Вашего отъезда, а за неделю, я сделал бы опыт: заболел бы не на день, а на неделю.
Вот поговорим, как теперь быть. Еще раз повторяю: Вы должны верить, что у меня в этом во всем нет решительно никаких личных мотивов. Даже желаний нет. Вероятно, оттого, что вся эта постановка не вышла из меня самого и одного. И потом мне до страсти нужна свобода от репетиций! Мне так надо, чтоб я мог занять на репетициях самую скромную (по размерам времени) роль! Было бы моментом высокого комизма, если бы в конце концов оказалось, что то, что я делаю против всякого своего желания, идет и против Вашего. «А я-то думал!..»
Что касается романса, то — послушать я послушаю и употреблю все свое влияние[256]. Но!.. Ей это стоит невероятных трудов.
Должен сказать, что из второго романса — «Зефира» — я ничего не понял. Мне показалось длинно и скучно.
Во всяком случае, тут будет сделано все…
Леонидов болен. Вероятно, и на первой неделе «Пир» не будет репетироваться[257].
Сейчас ничего не репетируем. На всю неделю есть только одно назначение: пение Барановской для меня, для всех переговоров. И то в пятницу.
Ко всем неприятностям, Качалов так много читает в концертах, что, кроме репетиций, совершенно не занимался ролью.
На 1‑й неделе я назначил 5 репетиций «Каменного гостя» на сцене, для того чтобы с этой стороны что-нибудь схватить в предвидении.
{136} 303. А. Н. Бенуа[258]
14 марта 1915 г. Москва
Дорогой Александр Николаевич!
Всякий посторонний, спокойный свидетель скажет, что уж если кому обижаться, то, скорее, мне на Вас. Но спокойных даже свидетелей в такую пору в театре не бывает. А я тем паче умею объяснить Вашу вспышку не только усталостью, но и более значительной психологией — скоплением художественных и практических противоречий. Хорошо знаю, как это мучительно. Притом я с полной верой отношусь к Вашему желанию работать в нашем театре с любовью и благороднейшими задачами. Так и Вы не вправе сомневаться, что я искренно стараюсь создать для Вашей работы хорошие условия.
Я не вижу серьезных поводов к тому, чтобы нам отказаться от нашего «содружества». Особенно не дает к этому ни малейшего повода вчерашний случай. Поэтому предлагаю Вам вычеркнуть его из памяти и приехать на репетицию.
Жму Вашу руку
Вл. Немирович-Данченко
304. А. Н. Бенуа[259]
Март 1915 г. Москва
Дорогой Александр Николаевич!
В субботу я никак не могу не только назначить репетиции, но даже разрешить их. С пятницы вечера театр должен быть свободен от всяких занятий, все рабочие, сторожа все должны быть свободны.
Но Вы, вероятно, забыли, что по репертуару в пятницу утром назначена повторная репетиция (за столом) Пушкинского спектакля?
И допустимы-то только «повторные» репетиции. Всякие новости неминуемо испортят те места, куда они будут внесены. Можно кое-что исправлять, но только там, где артисты живут уже совершенно вольно, и причем не отнимая у них их психические опорные пункты.
{137} Поэтому же я решительно не советовал бы репетировать «Пир». Режиссер должен растаять в душах исполнителей, а тут он опять навалится на них и они опять будут связаны памятью о его требованиях.
И потому же нельзя менять mise en scиne обморока.
Что касается «молитвенника», то — право — в течение всего спектакля я Вам насчитаю таких «молитвенников» штук тридцать[260].
Стоит заговорить о них, чтобы внести в настроение артистов легкое раздражение, а стало быть, хоть немножко испортить их самочувствие. А оно сейчас драгоценнее всего.
Ваш В. Немирович-Данченко
305. Л. Н. Андрееву[261]