Страница 59 из 143
Надо ли заканчивать письмо о том, как недостает в общем ходе дела Вас? Надеюсь, Вы и сами знаете и верите этому.
Телеграмму Антона Павловича о том, что Вы выздоравливаете и думаете выехать с ним в Москву 20‑го, я вывесил в театре. Но ради всего лучшего — берегите себя.
{253} Крепко жму Вашу руку и обнимаю Антона Павловича.
Жена Вам кланяется и просит передать, что, по ее мнению, Достоевский плохой писатель для выздоравливающего с расшатанными нервами.
О дне приезда непременно пусть Антон Павлович телеграфирует.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
115. А. М. Горькому[598]
29 мая 1902 г. Москва
29 мая
Милый Алексей Максимович!
Надеюсь, Вы поверите, что если я все время не обмолвился ни словечком, то из этого не следует, чтоб я не сочувствовал Вам во всех Ваших мытарствах последнего времени[599]. Всей душой! И много раз собирался писать Вам, и в компании и в одиночку. Да о чем? Как?
Как теперь Вы чувствуете себя? Как жена Ваша? Максим? Напишите несколько слов мне (Екатеринославск. губ., почт. ст. Больше-Янисоль).
Если чувствуете себя получше, — думаете ли писать для нас? Вы понимаете, как это важно для нас, но, конечно, до сих пор Вам было не до того.
Так напишете письмецо?
С 1 июня мы разъезжаемся — кто куда. И до 1 августа будем в разлуке.
Обнимаю Вас и шлю от себя и жены привет Вашей жене.
Вл. Немирович-Данченко
116. А. М. Горькому[600]
18 июня 1902 г. Усадьба Нескучное
18 июня 1902
Я не получил от Вас ни одной телеграммы, ни одного письма. Ехать к Вам, действительно, собирался и очень хотел. {254} Но в это время Ольге Леонардовне стало очень плохо и трудно было бросить Антона Павловича.
Если бы Вы знали, с каким огромным нетерпением я буду ждать Вашу пьесу. Она обещала так много при Вашем чтении двух актов[601]. И как бы хотелось получить ее поскорее именно тут, в деревне. Здесь читается и думается лучше, здоровее, правильнее, чем в городе, в горячке работы. И потому здесь я читаю только вещи, что называется, высокого качества, — и поэтому же, преимущественно, старые вещи или книги на специальные темы.
Если бы я знал адрес Пятницкого, я послал бы ему телеграмму со своим адресом. Вы не можете это сделать?
Екатеринославской, почтовая станция Большой Янисоль.
Пожалуйста, пошлите ему телеграмму.
Если я получу пьесу здесь, я ее изучу тут же, т. е. вникну, напишу все, что подскажут мне мой опыт и фантазия. И потом постараюсь приехать в Москву раньше условленных дней для репетиций и распоряжусь о том, чтобы зарисовали необходимый материал. Типы, обещанные Вами, страшно нужны![602] В конце концов нам, вероятно, удастся заладить пьесу вчерне задолго до ее постановки, т. е. даже до открытия сезона. Напишите мне, какое распределение ролей Вам мерещится.
Я Вам, кажется, писал уже, что весной мы срепетовали «Мещан» с Качаловой — Татьяной и Харламовым — Петром. У меня осталось такое впечатление, что пьеса выиграла от новых исполнителей — в роли Петра, во всяком случае[603].
И что же, неизвестно, долго Вам придется оставаться в Арзамасе? Вы — такой большой художник (и, по-моему, прежде всего художник, гораздо раньше художник, чем об этом думают миллионы Ваших почитателей), что до боли досадно не видеть Вас, хотя бы наездами, среди обстановки, изощряющей чувства художника. Я не говорю, что Вам надо жить всегда в столице, — боже избави Вас от этого, — но хорошими порциями!.. Обидно и мерзко!
Прочел здесь «Крестьянина» Поленца, так ярко отрекомендованного Толстым[604]. Действительно, хорошо, но — Толстой, вероятно, ругнул бы меня — подробности утомительны {255} и шутки слишком часто [по]‑немецки тяжеловесны.
Прочел наконец и «Бездну» Андреева, о которой так много говорили[605]. Так же, как и все его лучшие рассказы, этот вызывает во мне одну и ту же мысль: какой яркий талант, т. е. какая яркая палитра и какое… как бы это сказать… легкомыслие, что ли! Я не верю финалу «Бездны». Это уродство, каких немало в человеческой жизни, а не бездна, как ее хочет понимать Андреев. Впрочем, я и в такое уродство не верю. Почему мне кажется, что Андреев не доверяет своему дарованию и измышляет сюжеты, точно подыскивает дерзко-курьезных? Положительно, он больше выдумывает, чем наблюдает (кроме природы, которую хорошо чувствует).
Впрочем, может быть, я уже старею, многого не понимаю.
Однако Вы вот на 10 лет моложе меня, — отчего же я у Вас все понимаю и верю Вашим рассказам?
Очень интересно было бы поговорить с Вами о «Бездне».
Теперь я принялся за Скитальца, которого еще не читал[606].
Ну, до свиданья. Крепко жму Вашу руку. Катерина Николаевна шлет сердечный привет Вам и Катерине Павловне[607].
Ваш Вл. Немирович-Данченко
117. О. Л. Книппер-Чеховой[608]
18 июня 1902 г. Усадьба Нескучное
Екатеринославск. губ. Почт. ст. Большой Янисоль
Сегодня, 18‑го, с почтой, которую доставляют нам к 5 часам, я получил телеграмму от 15‑го, письмо Антона от 12‑го и два письма Вишневского.
Бедненькая Вы, бедненькая! Скоро ли окончатся Ваши мучения? Прекратились ли по крайней мере эти сюрпризы болей, рвоты и т. д.? Газета у меня от 16‑го. Я утешаю себя, что если бы после телеграммы случилась перемена к худшему, я бы уже имел другую телеграмму. А в этой Антон пишет, что Вы даже собираетесь встать.
Все в нашем имении прекрасно — дом, воздух, река, сад, тишина… Одно ужасно: даль от Москвы. И все эти дни — {256} я здесь уже 6 дней — эту отдаленность я чувствую каждый час. Что-то теперь с Вами — задаешь вопрос точно в беспредельное пространство.
Здесь очень хорошо, потому что стоят чудесные, «святые» дни и вечера и потому что необыкновенно тихо. Но здешняя тишина действует на меня не совсем так, как ей, вероятно, хотелось бы. Она не только не сливает меня с окружающим, а, наоборот, помогает совершенно отделяться от него. Если в Москве, в постоянном кипении, мозгу приходится работать беспрерывно над тем, с чем постоянно сталкиваешься, то здесь мозг нисколько не отдыхает, а продолжает работать над всем, что осталось в душе или в мыслях.
Я привез сюда матушку, и, кроме нее, из внешнего нашей усадьбе мира был только раз, часа на два, один молодой московский врач, грек, уроженец соседнего села. В Москве я с ним не встречался. Я и Катерина Николаевна очень долго говорили с ним о Вашей болезни. (Телеграмма Антона первая была уже у меня.) Он очень утешительно объяснял, в чем дело.
Занимаюсь «Столпами»[609], дочитал все присланные пьесы и ответил на все письма (некоторые ждали ответа месяца по три), читаю. Прочел «Крестьянина». Хорошо, но длинно и утомительно подробно. Каюсь, многие страницы я опускал.
Прочел «Бездну». Первое мое впечатление было: «какая гадость!» Потом я отнес это только к финалу, которому не верю.
Вообще я нахожу, что Андреев не доверяет сам своему дарованию и ищет все каких-то искривленных сюжетов и сочиняет их, выдумывает, а не наблюдает. Он смел, но его смелость и даже дерзость — не всегда смелость таланта, часто это только смелость легкомыслия. Если он не почувствует этого сам — из него выработается неприятный и вредный художник. Впрочем, может быть, я устарел и не понимаю ни его, ни жизни…
Знаете, среди неотвеченных писем у меня было шесть от Боборыкина. И вот я отвечал на все шесть разом. Я писал ему два утра, около семи часов. Тут обо всем было — и о Художественном театре, и о современной литературе, и о современной {257} жизни, и о Горьком, и о Чехове, и о министрах, и о самом Боборыкине, и о школе, и о его будущих лекциях для школы. Он прочтет в Москве для наших курсов ряд лекций[610].
Знаете ли Вы и Антон Павлович, что Горький уже окончил пьесу? Пишет мне об этом сегодня. Вышлет ее сюда.
Передайте, пожалуйста: