Страница 39 из 143
И вот Ваше письмо снова освежило меня. Я опять Ваш с теми же прекрасными, полными доверия чувствами.
Я Вас штрафую на 50 р., которые из Вашего жалованья отправляю в Российское Театральное общество на благотворительные цели.
Кроме того, я впишу и в книгу замечаний.
Но не за то, что Вы не в силах были играть. Напротив, я пишу, что вполне понимаю, что Вы были очень утомлены от напряженной работы и как режиссер и как актер, а за то, что Вы не предупредили меня, чтобы я, в случае отмены, не назначал «[Потонувшего] колокола».
Я сказал об этом актерам, и на боязнь некоторых, что Вы на меня очень рассердитесь, я ответил: «Ручаюсь головой за К. С., что он поймет меня и одобрит, что если я когда-нибудь окажу невнимательность режиссера, и он потребует от меня взыскания, то я подчинюсь. Что делается это для будущего и для других».
Итак, еще раз спасибо Вам за проявление чудесного отношения к делу.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
67. А. С. Суворину[344]
21 декабря 1898 г. Москва
Телеграмма
Я телеграфировал о «Чайке» Вам лично, вовсе не для рекламы нашему театру, а предполагая, что Вы, любя Чехова, порадуетесь за него вместе с нами. Между тем заметка «Нового времени» бросает на мое сообщение обидную тень недоверия. Поэтому я вправе ждать, что газета подтвердит мою телеграмму единодушными отзывами московских газет[345]. Прошу ответа.
Немирович-Данченко
{165} 68. Н. Н. Литовцевой[346]
1898 г. Москва
Среди безумной по количеству работы волнуюсь тем, что не ответил Вам уже три дня. Вот Вам первое доказательство, насколько я «изменился» к Вам.
Но именно об этом надо говорить очень долго и при том такое, что и Вам и мне хорошо известно. Я имею против Вас только обиды, которые Вы мне наносили, недоверие, которое Вы мне оказали раза два, и, наконец, некоторые черточки Вашего характера, который я знаю, как свои пять пальцев.
И все это — мелочи в сравнении с тем хорошим, что я к Вам всегда питаю.
Пойдем к Вашему вопросу: почему Вы не в моем театре?[347]
Именно, если бы у Вас не было некоторых черточек характера, то Вы давно знали бы, что отвечать.
Вникните.
На 1‑й неделе поста, примерно в среду или в четверг, то есть в самых первых числах марта, Вы пришли ко мне (в Малый театр) и сказали, что имеете приглашение от Бородая на 200 р. в месяц.
Это было как раз в ту пору, когда императорская дирекция только что (день или два) сняла под самым моим носом Шелапутинский театр и все мое дело закачалось, закачалось настолько, что самый вопрос о существовании нашего театра стал сомнительным. Я был накануне собрания, которое должно было решить, быть нашему театру или нет. Это состояние продолжалось до 25 марта. До 25 марта я не мог отвечать на вопрос, будет ли у меня театр или нет.
Скажите, как должен был бы держать себя порядочный, честный человек с теми, кого бы он хотел пригласить в труппу, но чьей судьбой он не считает себя вправе распоряжаться?
У меня были члены Общества искусства и литературы, которые без нашего театра никуда не кончили бы, не желая уходить от Алексеева. За них я был спокоен. И трое из моих учеников (Петровская, Книппер и Мейерхольд), которые безусловно, {166} без упорных с моей стороны напоминаний, предоставили мне свои судьбы. Я устроил этих трех так: Книппер на зиму в Общество искусства и литературы (к Алексееву), а Петровскую и Мейерхольда к Бородаю на условии с Бородаем, что если мой театр осуществится, то они уйдут ко мне. И это удалось только потому, что Бородай, пригласив зимой Петровскую самостоятельно, сказал мне, что обойдется без нее, как и без Мейерхольда, если я извещу его не позже пятой-шестой недели поста.
Больше у меня не было ни одного артиста. Селиванова ждала моего извещения и не кончала с Коршем (о чем я узнал впоследствии) до 24 марта.
Когда же, 25 марта, дело было решено, то я поневоле остался без очень многих лиц, которых хотел бы иметь в своей труппе.
О Вас я — отлично помню — спрашивал двоих (Работнову и Цейц[348]), кончили Вы к Бородаю или нет. Кажется, даже спрашивал Вас самих — это было на третьей, на четвертой неделе поста. Получил ответ, что кончили.
Одно из первых моих правил: никого ни у кого не сманивать! Это случилось: с Селивановой, с Мунт, с Вишневским, с Пожаровым и другими. Я имел возможность взять Рыжова и Падарина из Малого театра, когда им отказывали в прибавке, и не сделал этого, а помог, чтоб им дали прибавку. Ко мне хотели поступить двое от Корша, и я сказал, что пусть Корш скажет мне сам, что они не связаны с ним словом (как было с Москвиным).
Значит, я мог Вас удержать от прекрасного места у Бородая, когда не был решен наш театр и когда я не мог сказать (как и сейчас не могу), долго ли продержится этот театр. Или же я должен был Вас перебить у Бородая. На первое я не получил от Вас права. Напротив, Вы-то именно и не оказывали мне за последние два года такого доверия (вспомните-ка историю с Корсаковской антрепризой). Второе же — против моего основного правила.
И я взял Недоброво! На что она мне нужна была? Она не моя ученица, она — милая актриса, но я знаю, что Вы гораздо даровитее. Джессика Вы должны были бы быть у нас идеальная, {167} Исмена — также[349]. И тем не менее я не смел доставить себе этого удовольствия, отнимая Вас у Бородая, с которым еще много раз мне придется иметь дело.
Ваша вина, Нина Николаевна, в том, что Вы во всех моих поступках ищете нехороших мотивов, тогда как гораздо проще и легче объяснить их мотивами крайней щепетильности.
Когда Мунт сказала мне, что она устроила бы свою свободу от ангажемента у Любова, если бы попала к нам, то я немедленно взял ее. А сказала она это после того, как я ее предупредил: «Если Вам будет у Любова плохо, приезжайте ко мне, и будете желанной».
И Вас я проводил просьбой извещать меня о себе, чтобы не терять из виду моего театра, что, впрочем, Вы, вероятно, объяснили «фразой» с моей стороны.
Вот Вам, милая Нина Николаевна, объяснение происшедшего.
Не ищите никаких других объяснений, ни в мести, ни в потере доверия к Вам, как к артистке. Ей‑ей, давно пора понять, что вечно ежась, подозревая и охраняя свое самолюбие, как чашу, полную влаги, со мной очень трудно ладить. Неизмеримо легче вести со мной дела напрямик.
Кончаю. Очень занят.
От всей души желаю Вам успеха, хорошей работы, художественных настроений и прошу не забывать меня.
Вл. Немирович-Данченко
Вы мне так и не прислали портрета — разве это не еще доказательство того, что Вы всегда «подходите ко мне боком»?
А еще хотели дать портрет в «Норе». По-моему, даже тот портрет, который Вам поднесли, принадлежит мне, а не Вам.
Ваш В. Н.‑Д.
{168} 69. А. П. Чехову
1 января 1899 г. Москва
Телеграмма
Собрались приветствовать друг друга с Новым годом. Вся труппа, влюбленная в тебя, шлет тебе горячий привет. Я даю за тебя слово, что если господь бог пошлет нам жизни, то все твои новые драмы принадлежат нам.
Немирович-Данченко
70. Н. Н. Литовцевой[350]
17 января 1899 г. Москва
Теперь уж я не понимаю, какое из Ваших писем пропало, так как то, о котором Вы пишете, подробное, с рассказом о «Сирано»[351], я получил и отвечал на него. Очевидно, пропало-то не Ваше, а мое.
Очень рад, что Вам хорошо у Бородая.
Как Вам написать о нашем Театре? Вы спрашиваете, удовлетворен ли я. Вообще, чрезвычайно. В частности же… во-первых, у меня такое огромное количество запросов, еще далеко не осуществленных, что до полнейшего удовлетворения слишком далеко. Впрочем, вопрос еще — могу ли я быть вполне удовлетворенным. Планов, проектов так много, и они каждый день растут.
Материальное существование, вернее сказать, сборы — выше всяких ожиданий. За все время у нас было не более 6 спектаклей со сборами ниже среднего, а с 28 декабря по сей день, т. е. по 17 января, у нас все спектакли без исключения идут с аншлагом на афише, т. е. накануне все продано. «Федор» завтра идет в 41 раз, и все-таки весь театр распродается в течение нескольких часов. Если бы Москвин не утомлялся, то пьесу можно было бы играть 5 раз в неделю, сыграть 70 – 80 раз, и все было бы полно. Впрочем, мы и сыграем до 55 – 60 раз и, конечно, при полных сборах. Но театр мал. Выше 950 р. нельзя сделать. Ведь у нас цены все-таки дешевле других театров. Есть места и дорогие, но, например, ложи бельэтажа {169} 6 р. (со сборами благотворительными и за платье), балкон бельэтажа, что у Корша 2, 2.50, — у нас вдвое дешевле.