Страница 20 из 32
Однажды, когда он дописывал уже второй экземпляр каталога, книг, к нему вошел сам «Грозный». Начальник был без кителя, в белой рубахе с расстегнутым воротником и благодушно настроенный.
— Работай, работай… пиши, а я посижу возле, побалакаю с тобой… — он засмеялся, — день рождения у меня.
— Поздравляю вас, гражданин начальник, — сказал Радин.
— Чего поздравлять-то. Сорок второй пойдет, годы бегут… — Начальник улыбнулся. — Да-а… скоро и в старики запишут. А ты на военном в каком звании был?
— Старший лейтенант.
— Эх, промашку дал, зачем уходил в запас?
— Писать хотел, гражданин начальник.
— Ну и дурак. Был бы теперь майором, и на воле, а вот книги и довели тебя сюда.
Радин молчал.
— А человек ты неплохой, вот уже сколько ты здесь?
— Семь месяцев, гражданин начальник.
— Семь… — задумался «Грозный». — Семь… Наблюдаю я за тобой, работящий, не шпана, слово держишь, к людям уважение имеешь, и они к тебе тоже. Я, брат, слежу за тобой, доволен. А знаешь, что я для тебя вчера сделал? — вдруг спросил он.
— Не могу знать, — насторожился Радин.
— А вот знай. Тебя думали в другой лагерь перевести, а я — ни в какую! Нужный, говорю, он здесь человек, дельный, скромный и среди заключенных авторитетный. Нам бы, говорю, еще дать следует, а не отбирать. Ну, наверху послушались. Оставляем, говорят, дай о нем аттестацию. А знаешь, что это значит?
— Нет, — тихо сказал Радин.
— А значит это следующее: будут у тебя две или там три хороших аттестации, так тебе, когда срок придет, не дадут надбавки и за хорошее поведение на поселение куда или в легкую ссылку, понятно?
— Не… совсем…
— Эх ты, фоня-афоня, а еще писатель! Это значит, ежели плох и доверия к тебе нет, то хоть просиди ты сто лет в лагерях, а вместо выхода тебе прибавку лет на пять-десять припишут, понятно? Ну, а если есть хорошие аттестации, то кончил срок, — поезжай на поселение. Во как! Так я о тебе такое написал, что дай бог ближнему, какой ты хороший.
— Спасибо, гражданин начальник, — у Радина отлегло на душе.
— Это тебе спасибо, что честно работаешь, да еще Марье Ивановне, что указала на тебя в свое время. У тебя срок — три года?
— Так точно, три.
— Ну, здесь уже семь, да в заключении четыре, то да се, около года будет. Держись так и дале, писатель, в свое время уйдешь отсюда.
Он закурил, потом, видимо, обуреваемый потребностью беседы, спросил:
— Ну, как, народ боится меня, кажется?
— Не знаю, гражданин начальник. Я этого не слышал…
— Слышал… Недаром «Иваном Грозным» зовут. А я не грозный, я справедливый. Другой здесь черт знает что с вами бы сделал, а я по справедливости и правде… Заслужил чего — получай! Кому карцер, кому еще что, — по заслугам, а хорош, честно работаешь, даже паек и тот могу увеличить. Так я говорю?
— Так, гражданин начальник.
— То-то!.. Вот меня, я слышал, всякие там дураки да контрики осуждают, зачем я две недели назад стариков в шахты послал… слышал ты это?
— Слышал.
— Ну, а коли слышал, так знай, что я их спас, а не губить послал, как кто-то слух пустил. А этой шпане и невдомек, отчего я стариков в шахту направил. А как ты думаешь, почему?
— Не знаю, гражданин начальник.
— А потому, что я человек добрый и умный, вот почему. Приказ пришел послать на подмогу в шахту семнадцать человек, а кого, на какой срок, не сказано. Что я делаю? Исполнять приказ надо, а у меня наверху план горит. Знаешь ведь, у нас тоже нормы, тоже обязаны их выполнять. Пошли я семнадцать человек здоровых и молодых в шахту, что от этого будет? А будет вот что, — там они, может, и помогут, а наверху, в лагере, план вчистую, как есть, будет сорван. А что мне важнее? Конечно, здесь. Вот я подумал и решил: стариков у нас, таких, от кого как от козла молока, человек сорок найдется. Пошлю-ка семнадцать старых контриков под землю, пусть побудут в шахте, может, чем и помогут… Так и сделал, послал семнадцать хрычей и доложил… столько-то заключенных спущены в шахту на авральную работу, а семнадцать здоровых здесь свое дело без заминки выполнят. Ну, что я имею? План выполнен, приказ тоже, а стариков через две недели обратно поднял. Раз не сказано, на какой срок, я их по доброте своей на две недели спустил в шахту. Ну, видел, как? А всякая сволочь недовольна… На смерть, говорят, послал старых, а их всего-то шестеро и померли.
— Восемь, — тихо поправил Радин.
— Что-о?! Ах ты, сволочь, сука продажная, лягавый! — вскакивая с места и ударив по столу кулаком, закричал Темляков. — Следишь за мной, подлюга, для доноса собираешь… убью, стерва!.. — в ярости бросаясь на Радина, завопил он.
— Да что вы, гражданин начальник, что вы говорите… о каком доносе, да и зачем я следить буду… — отшатываясь к полкам, сказал Радин. — Ведь я же в околодке работаю, для вас каждый вечер списки больных и умерших готовим… я веду эти списки и наутро сам отнес вам, это ж моя обязанность…
Начальник стоял, тупо глядя на него, потом проговорил:
— Ну не шестеро… а какая разница. Главное, выполнил план и остальных вернул на поверхность. А ты что за них печалишься?
Он несколько секунд злобно глядел на Радина, потом отвернулся и, отходя, сказал:
— Черт тебя разберет, правду говоришь или крутишь…
— Правду, гражданин начальник, да и зачем мне лгать, или как вы сказали, крутить, к чему? Разве мог я даже мечтать о таком моем положении в лагере, когда шел этапом сюда? — он развел руками. — Можете думать обо мне как угодно, но негодяем и неблагодарным подлецом я никогда не был и не буду…
Темляков подошел к нему.
— Вот за то я тебя и отличаю, бывший лейтенант, — он похлопал Радина по плечу, — хоть и заключенный, а совести и спасиба не потерял. Я, брат, за тобой все время слежу… и знаешь, что в мою голову приходит? — Он оглянулся, посмотрел за дверь, прикрыл ее поплотнее и, пригнув к губам голову Радина, зашептал: — И у нас, в органах, бывают ошибки… Случается, не часто, но… бывают. Я это давно заметил. Ну ты, браток, в такой процент ошибок и попал… но ничего, отсидишь срок, все наладится, опять человеком станешь. А лагерь даже на пользу пойдет. Только ты забудь, — голос его неожиданно окреп, — что я тебе сейчас сказал, забудь, и точка, ровно ничего такого и не было, понятно?
— Будьте спокойны, гражданин начальник, не было и быть не могло, — сказал Радин.
— Умница, — похвалил его «Иван Грозный». — А что там шесть или восемь стариков отдали концы… — он махнул рукой, — какая разница… Зато другие живы и на поверхности снова… Да, — вспомнил он, — ты же еще с конвоем?
— Так точно!
— Сегодня отдам приказ расконвоировать тебя, будешь по территории ходить свободно, а после и вокруг лагеря, к поселку и деревне, как фершал, — он поправился: — как медработник ходить по вызовам будешь. Небось, не сбежишь? — довольный своей шуткой хохотнул Темляков.
— Благодарю вас, гражданин начальник. Этого я даже в мечтах не имел…
— А я имел. Я ведь добрый. Ты не верь вся кой сволочи, что я — зверюга или лагерный хам. Кому верю, тому добро делаю, не боюсь, что наверху узнают. Кто что заслужил, то и должен получать. Правильно я говорю, писатель? — снова похлопав по плечу Радина, спросил «Иван Грозный».
— Конечно.
— А тут и Марья Ивановна за тебя горой, и доктор этот из армянов, что ли, как его…
— Карсанов. Он осетин.
— Да, он хвалит тебя не нахвалится. Вот я тебе в свой день рождения подарок и принес… Помни меня и тогда, когда на свободе будешь.
— Всегда буду помнить, гражданин начальник.
— Я ведь и семью люблю. У меня Маша — вторая, первая жена четыре года как умерла. Под Вологдой дочка, ей десять лет, в деревне у бабки живет. Марья Ивановна ее как свою любит, может, даже поболе меня. Каждое лето с собой на курорт то в Крым, то в Сочи, а то еще куда берет, по два-три месяца с нею в городе или деревне живет, так ее дочка, Анютка, мамой называет. Вот она какая душа, Марья Ивановна, ласковая да добрая. Я ей предлагал — возьмем Анютку сюда, пусть вместе с нами живет, и тебе веселей, и ей лучше будет. Так знаешь, что она сказала, а? — Он снова оглянулся на дверь и зашептал на ухо Радину: — Избави, говорит, бог, сюда… чтобы ребенок на море слез и ужасов насмотрелся… Неужели ты, говорит, не понимаешь, что ты, взрослый, или с ума от всего сойдешь, или ожесточишься сердцем и перестанешь быть человеком. Видал, как? — засмеялся Темляков. — Она, брат, с сердцем, только закалки деловой нет. Добрая, но… баба, — махнул рукой «Иван Грозный». Секунды две он благодушно улыбался, затем насторожился и строго сказал: