Отзвук

— Хотя вы есть мой соперник, я советовать сказать да. Скорее! — от себя добавил Лотар. — Я знаю герра Ункера давно и вижу: он сердится и может отказаться от свой намерени.

Лотар в самом деле желал мне добра, и мне было непонятно, как это его поведение увязывалось с его теорией борьбы за выживание. Или все-таки заговорила совесть? Стоило бы расспросить его, но герр Ункер ждал ответа…

— Лучше б он не делал этого предложения! — выдохнул я.

— Как понять ваша фраза? — насторожился Лотар.

— Я ценю доверие, которое проявил ко мне герр Ункер, — вежливо произнес я. — Но я не могу дать согласия…

— Подумайте! — ужаснулся Лотар. — Я пока не есть переводить! Ви… ви сбудете жалеть!

— Я все сказал.

— Мне переводить? — все еще медлил Лотар.

— Переводите.

Лотар сделал еще одну попытку:

— Ви же терять целый состояни! Зондерлинг! — запальчиво обозвал он меня чудаком.

— Хорошо, я сам переведу, — и я обратился к отцу Эльзы: — Герр Ункер! Найн! Ферштейн зи? Найн!..

Глава двадцать первая

К тому времени, когда артисты вышли к завтраку, администратор и костюмерша уже добрых два часа находились в аэропорту, где сдавали реквизит. За границей эта процедура, которая в Шереметьево превращается в настоящую нервотрепку, предельно упрощена.

Фрау Тишман уже позавтракала и, выразительно постукивая пальцем по циферблату часов-кулона, свисающего на золотой цепочке на ее груди, твердила:

— Нам никак нельзя опоздать. В мюнхенском аэропорту это абсолютно исключено. Там не смотрят, на час опоздал или на секунду. Опоздавший есть опоздавший, и ему не попасть в самолет, даже если еще не убрали трап. Так что ешьте побыстрее.

— Так-то и не попасть, — усмехнулся многоопытный Алан. — У нас сегодня виза заканчивается.

Фрау Тишман восприняла его реплику как желание опоздать и бросилась к Аслану Георгиевичу.

— Ну что вы, фрау Тишман, — успокоил ее министр. Глаза его весело смеялись: — Когда это мы с вами опаздывали?

— Не было такого, — вынуждена была признать фрау Тишман. — Но знаете…

— Ансамбль вовремя будет в автобусе, — заверил ее Аслан Георгиевич… — Он поманил меня к себе пальцем. — Это правда? — спросил он по-осетински. — Девушка летит этим же самолетом?

— Этим…

— Поздравляю, — протянул Аслан Георгиевич. — То-то обрадуется Серафима…

— Да как сказать…

Аслан Георгиевич озадаченно посмотрел на меня.

— Ты это всерьез?

Я нехотя признался:

— Мать невзлюбила Эльзу. Как узнала, откуда она, да еще это имя… В общем, не может забыть.

Аслан Георгиевич несогласно покачал головой:

— А знаешь, каким образом ты оказался в ансамбле? Думаешь, это легко, — включить самодеятельного артиста в профессиональный коллектив? А именно с такой просьбой и обратилась ко мне. Знаешь, кто?

— Кто? — насторожился я.

— Да Серафима. Твоя мать.

— Как?! — вырвалось у меня. — Не может быть!

— Кажется, это и вправду для тебя новость, — произнес Аслан Георгиевич задумчиво: — А я-то, грешным делом, думал, что ты попросил мать поговорить со мной.

— Я думал, что вы вспомнили обо мне, потому что видели на фестивале хореографии.

— Вспомнил, — подтвердил министр. — После того, как Серафима навестила и все про тебя и Эльзу рассказала. Ведь она понимает, что стала виной твоих душевных мук. И, услышав мое интервью по телевидению о предстоящей поездке ансамбля в Италию и ФРГ, решила, что это единственный твой шанс вновь встретиться с Эльзой. Разве Эльза тебе ничего не сказала? — недоверчиво посмотрел на меня министр.

— А что она должна была сказать? Неужели…

— Ну да! Ведь это Серафима предупредила ее о твоем приезде.

— Не может быть…

— Сам заклеивал конверт, — виновато развел руками Аслан Георгиевич.

Я был не в состоянии отвести взгляда от лица Аслана Георгиевича. Так вот как это было! Мама, мама… Ты все-. таки сумела перебороть себя… Сколько ж страданий я тебе принес?! Могу только представить, что ты пережила, решившись на этот поступок. Родная моя, а я-то проклинал свою судьбу.

Я явственно увидел сухую фигурку матери, которая, точно заведенная, вечно в движении: руки то мяли тесто, то стирали, то наводили порядок в доме… Я почувствовал, как сердце сжалось в тоскливой и вместе с тем радостной истоме. Захотелось скорее оказаться в ауле, обнять мать, поцеловать… Я же никогда не делал этого. Из ложного чувства мужского стыда… Но теперь я жаждал поскорее увидеть мать, и пусть соседи укоризненно смотрят, я не стану таить сыновних чувств…

Все, что подспудно угнетало меня при мысли о возвращении в аул, — вдруг исчезло. Как просто все решилось!

Я крепко обнял Аслана Георгиевича.

— В аэропорт, в аэропорт, — похлопал он меня по спине. — Она, небось, уже заждалась.

— Ребята, чего расселись, точно на кувде в Куртатинском ущелье? — весело закричал я. — «Боинг» ждать не станет.

— Не бойся! Мы его прямо в ущелье посадим! — решительно поднял кулак Аслан, и дружный хохот покрыл его слова.

В отличие от многих других аэропортов, в каких побывал Алан, по его словам, Мюнхенский был не шумен, спокоен. Здесь не было ни сутолоки, ни криков, ни торопливых жестов, — все без суеты и по-деловому: объявили регистрацию — и тут же две девушки в четыре руки заколдовали над билетами, служащий в фирменной одежде немедля начал взвешивать багаж, и не проходило и минуты, как чемоданы и сумки с бирками уплывали по ленте транспортера вглубь багажного отделения. И никаких тебе вопросов-ответов, никаких разъяснений, точно служащие и пассажиры договорились не отвлекать друг друга лишними разговорами. Взгляд на билет, — четким почерком нанесена отметина, взгляд на шкалу автоматических весов, — опять короткое прикосновение авторучки к билету, одна рука вручает бирки от багажа пассажиру, а вторая уже тянется к следующему регистрируемому.

И таможенники орудуют быстро и ловко, мгновенно подставляя ручную кладь под всевидящее око рентгена. И тоже никаких вопросов, разговор ведется одними жестами: ладонь выворачивается в воздухе — значит: откройте сумку, ладонь встряхивает — значит: вытащите вещи, ладонь двигается к стойке — положите содержимое сюда. Глаза внимательно скользят по сумке, вещицам, взвешивают-определяют, нет ли чего потаенного и незаконного.

Потом полицейский, тоже ни слова не произнося, деловито ощупывает пассажиру спину, грудь, бедра, голени, даже щиколотки и, не обнаружив ничего опасного, пропускает к кабине с красной и зеленой лампой, и важно, чтоб не вспыхнул красный свет и не заверещал звонок, иначе придется вытаскивать из кармана монеты, ключи и вообще все металлическое, и доказать, что эти вещи абсолютно не опасны, и вновь придется пересекать кабину.

Один за другим артисты прошли эту процедуру. Вот уже и Аслан Георгиевич, который всегда замыкает очередь, пожал руку фрау Тишман, поблагодарил за помощь, попрощался с другими провожающими из общества «ФРГ — СССР». Секретарь советского посольства посмотрел на меня — я все еще медлил, — мол, в чем дело. У министра озабоченно нахмурились брови, он направился ко мне:

— Нет еще?

— Нет…

— А, может, она уже там? — показал Аслан Георгиевич на зал ожидания, отгороженный от всего помещения толстым стеклом.

Оттуда на меня смотрели сочувственные лица Алана, Казбека, Зифы и других артистов ансамбля. В ответ на жест Аслана Георгиевича Алан внимательно оглядел зал ожидания и помахал рукой, показывая, что Эльзы нет и там.

— Еще есть две-три минуты, — обнадежил меня министр и стал всматриваться в снующих по огромному помещению аэровокзала людей. Эльзы среди них не было…

Секретарь посольства поинтересовался:

— А она точно этим рейсом летит?

— Я видел билеты, — помедлив, ответил я.

— А она… не могла передумать? — осторожно спросил дипломат.

Мне точно нож в грудь вонзили. Этого не может быть!

— Что вы! — поспешно сказал Аслан Георгиевич. — Просто женщины умудряются в последний момент что-то забыть.