Страница 55 из 76
Выехали из леса. Марийке стало холодно. Она взяла оставленный Васильком кожух, скрылась в нем по макушку, следила из этого укрытия за однообразно убегающей вдаль дорогой, в конце которой виднелись Сыровцы, протянувшие в небо пушистые, будто кошачьи хвосты, дымы, но, странно, село уже не манило, как совсем недавно, Марийку, и она никак не могла согреться. Микола уже не пускал коня вскачь, и Василек не обгонял его. При въезде в село Марийка узнала место, где стояла большая перекладина и на ней, осужденные на позорную смерть, висели Франько и трое полицаев, и Марийке было омерзительно вспоминать об этом, ее зазнобило еще больше…
К хате Василька подъехали одновременно. Второй лошадью снова правил Конон, Василек сидел насупясь и все так же отстранясь от гордо держащей голову Зоси, шинель его опять свисала с розвальней. И вдруг те и другие сани побежали друг к дружке по раскатанному ледяному двору, ударились боками, разошлись, и Марийка увидела, как Василек держит в руках рассеченную полу шинели… Какая-то вина перед ним охватила Марийку, и она не помнила себя, когда, стоя на коленях, прикладывала отсеченный треугольник на место.
— Я зашью, — шептала она Васильку. — Я все сделаю, будет совсем незаметно.
Он взял ее за плечи, досада уходила из его глаз, они теплели, наполнялись тихим, ласкающим ее светом.
— Пустяки, Марийка, пойдем… — Он встал с саней, и они пошли вместе к встречающим гостей людям.
Все, от чего завтра должен ломиться свадебный стол, готовится в хате Соколюков. А свадьба дудит в свою дуду: ей мало заботы о том, что, как Млечный Путь по небу, прошла по земле война, и как не объять древней туманности неба, так и на грешной земле не объять оставленных войною болей людских — молодая сила выходит наружу, проламывая пепел и прах, и это есть непреодолимое движение жизни. Потому и первая после тяжелой годины свадьба в Сыровцах ополоснула людские души живой водой, и открылась им истина, что вот они и сошлись вместе — и несчастье на костылях и счастье на крылах, а костылям за крыльями угнаться ль…
Конечно, в старое доброе время свадьба гудела бы неделю, да неделю бы потом дядьки ходили друг к дружке похмеляться. Но тут такого веселья взять неоткуда, в два дня надо управиться: киевлянам в понедельник кому на работу, кому в школу. По нынешнему тяжелому времени и от свадебного стола нельзя взыскать царских яств, и тут опять же надо взять в резон: в радости и воду пить слаще, чем мед в кручине.
И все же как ни кинь, а свадьба. В доску расшибись — ее уважь. А потому все три сестры Тулешевы, не успев путем и наплакаться по случаю долгожданной встречи, засучили рукава — и ну месить да варить. Марийка с Кононовой Христей, стосковавшейся в неметчине по домашнему духу, тоже обе в поту: то воды принести, то капусту посечь, то с великими тяготами добытую в Киеве соленую рыбу отмочить да почистить — чтоб пошла за живую, у хорошей стряпки такие порядки… Зося тоже толчется в хате, но дела ей почему-то не находится, да она и не ищет его.
В деже тесто поспело, настало время каравай лепить! А каравай, можно сказать, — душа свадьбы: какой будет каравай, такова будет и свадьба, могут ли Тулешевы уронить свою честь перед людьми. И вот уже готово белое — из пшеничной мучицы в такую-то трудную пору! — тело каравая, но теперь только и простор чувству и фантазии: каждой сестре дело по нраву.
По краям каравая будут голубки сидеть, их лепит тетя Дуня, и они у нее как живые — с крылышками, клювиками и глазками. А где ж сидеть голубкам, как не в цветах! Любимый мамин цветок — барвинок, она режет раскатанное на ослоне пуховое тесто на аккуратные трилистники — в них и красоваться голубкам. Тетя Поля кроит тесто на ленты, и каждую ленту сечет ножичком с одного края, теперь в трубочку свернуть и утвердить на каравае сеченым кверху и получается крепость, попросту — шишка. А шишке — власть! Попадет гостю кусок каравая с шишкой, значит, оказано ему особое отличие, а по привету и ответ: зашуршит дядька сотенной бумагой и положит на место поднесенной ему шишки в благодарность — чтоб молодым веселее начиналось жить… И тетя Поля крутит шишек вволю, зная за ними ту самую власть, и вот весь каравай уже уставлен крепостями. И еще будут сестры лепить колосья, они в каравае — как в державном гербе! А как будет испечен каравай, так украсят его сушеной калиной, и этаким-то красавцем возвысится он во главе стола на белых рушниках, и тогда убогая хата Грицька как солнышком осветится, и свадьба забурлит в должную силу, кладя начало новой семье и новому гнезду. И сейчас на ослоне у тети Дуни, средь черных чугунов, вершится великое таинство, и вправду как солнце поднимается свадебный каравай.
Откуда ни возьмись Микола стоит в двери, еле видный в тусклом предвечернем сумраке, выманивает Марийку на улицу.
— От скаженный! — ворчит тетя Дуня на Миколу, оторвавшего сестер от каравая. — От возьму рогач! Чего тебе?
Микола стоит, с виноватой блуднинкой опустив глаза. С той злосчастной минуты, как съехались сани, раскроив шинель у лейтенанта, он не показывался на глаза Марийке, а тут, видно разведав, что Василька нет у Соколюков, осмелел.
— У невесты вильце наряжают, тетка Дуня.
— А тебе какая забота?
— Девчата Марийку зовут.
— Пойду, мама! — просит Марийка.
Ей и на каравай смотреть охота — как он растет, превращаясь в сказочное диво, — и какая-то сила рвет ее на улицу, в легкий вечерний морозец, в синие подзвездные сумерки… Мама молчит, колеблется, и Марийка узнаёт ее состояние: с тех пор как началась история с паспортом, она будто потеряла какое-то право на дочь, — и сейчас Марийке снова невыносимо жаль ее. Все это, конечно, видит и тетя Поля, по обыкновению она берет бразды правления в свои твердые руки.
— Пусть идут. — Тетя Поля имеет в виду и Христю с Зосей. — У них дело молодое, одни управимся.
Марийка видит, как у мамы наворачиваются слезы на глаза: Полина не зря выпроваживает девчат из хаты, им нужно остаться одним, трем сестрам, чтобы и устроить тот самый семейный совет. Чтобы не видеть маминых слез, Марийка подскакивает к ней, обнимает порывисто и уже хватает с вешалки свое голубое пальтишко. Микола нетерпеливо топчется в дверях.
К невесте побежали вдвоем с Христей, Зося не пошла, видно по всему — ей скучно в селе, безразличны свадебные хлопоты, — отправилась искать Василька.
Во дворе невестиной хаты — смех и гомон: заливается гармошка, вторит ей бубен. В Сыровцах так: хату ставят, доливку бьют, либо криницу копают, словом, когда собираются всем миром — без музыки и песни не обходится, только что на гробках не танцуют. Ну а тут сам бог повелел! Девчата пришли невесте вильце наряжать, за девчатами, конечно, хлопцы с гармошкой, с бубном, и вот весь двор ходуном ходит, никому и дела нет до того, что у невесты, может, голова раскалывается от тоски по уходящему девичеству. Да вряд ли оно так: невест на селе — косой коси, а женихов сама война повыкосила; привалило счастье — бери, не разглядывай. Вон в стороне от беснующейся в пляске молодежи стоит, притихнув, Ульяна со своими сверстницами, и Хрнстя пошла к ним: тем девчатам невесело — на селе уж перестарками кличут, хотя каждой еле за двадцать перевалило… Ульяна, Ульяна… Не нашла на войне своего Юрка, сама вернулась, а он там так и остался. Пришла домой, шинель и сапоги военные не снимает, задубела вся в холодных окопах, на шальных военных ветрах — отогреть некому. Сейчас она кивнула Марийке и опять стоит, затерялась в обступившей пляску толпе, не радуют ее ни гармошка, ни веселый бубен, может, только душу раздирают…
Микола уже тянет Марийку в круг. Но надо ж на невесту взглянуть, на ее вильце! Хата встретила ее большим теплым светом, в переднем углу таинственно, как в церкви, мерцая, стоит раскидистая ветвь, и каждый ее отросточек увили девушки бумажными цветами и лентами, и от этого вся хата торжественно нарядна; так вот оно какое вильце, томящее невестино сердечко последним сладким медом девичества… Тут же и сама невеста в окружении подружек — совсем девочка, курносое личико обсеяно конопушками…