Страница 45 из 76
Поле замерло под струящимся с огромной высоты сухим, слепым огнем, там, там и там, будто татарские могильные столбы, стояли фигурки людей, и все были обращены в одну сторону — к дороге, идущей в изволок по Лысой горе. Стояла, всматриваясь в даль из-под руки, прямая, черная тетя Дуня, распрямлялся, опершись на резак, выбравшийся из ямы дядя Артем… По самой горе, по колеблющимся волнам горячего марева плыла повозка. Хорошо было видно: в повозке двое. И Марийка поняла, что и она, и тетя Дуня, и Артем — все село, вышедшее на торф, еще со вчерашнего дня подсознательно ждало эту повозку, спускающуюся с пологой горбины…
Вчера, как ветерок бежал по улицам и закутам, перепархивал от тына к тыну, от двора к двору: Фроська у Кабука была! В Сыровцах семь замков повесь на душу — тайное станет явным. А Фрося открыто, средь белого дня пошла к Кабуку, не успела дойти до высоких Кабуковых ворот — навострились глаза и уши: что-то будет?
Как вошла во двор, Кабука вынесло на крыльцо, вперил в нее дрожащие в темных, оплывших складках зрачки, глядел, как на солнышко, нежданно-негаданно севшее во дворе.
— Фрося, голубка…
Она стояла перед ним, потупясь, в стираной кофтенке, невелика, но при всей женской стати. Темные волосы, туго стянутые в клубок, открывали невысокий выпуклый лоб, мягкое, не съеденное лихом, как на яичке замешанное лицо.
Кабук, суетясь, сбежал с крыльца.
— Фрося, голубка, пришла… Что ж одна, без мальца? Пойдем, пойдем в хату…
Она взглянула, передернулась.
— Какой ты стал… Губишь себя. С чего пьешь-то?
Кабук не знал, куда девать дряблые лиловые мешки под глазами, суетно ходящие руки.
— Эх, Фрося, разве я был такой? Горе одного рака красит.
— У тебя-то горе?.. — повела глазами по кричащему дурной сытостью двору.
— Зачем мне все это?! — Он взял ее за хрупкие плечи, повернул к себе. — Заждался я тебя, душа горит. Без тебя все прахом идет. Одна ты, одна, бери все, спаси меня, Фрося, пойдем в хату…
— Н-е-т. — Она высвободилась, усмехнулась горько. — Ты опять свое. Давно раскололось, не склеишь, сам знаешь…
Кабук дрогнул, будто от удара.
— Как?!
— У меня муж есть, я в твою хату не пойду.
Нет! Нет! Что за чертовщина?! Вот же она, рядом, тепленькая, сама пришла, небось все село видело. Сама! Вот, рядом встающее каждую ночь перед ним лицо, чистые, детские глаза, небольшие, в шершавинку, губы… Все, как было… И сплыло?
Толклось в запойном мозгу, не могло собраться, одно пронизывало, как пчела: все на краю, все по лезвию, все сейчас срежется… Не упустить — сейчас или никогда… Схватить за руку, тепленькую, рвануть в хату… Муж! Да пошел он к… Не добили его там, в плену… Вот где проморгал! Знал ведь, сказать было только кому надо… А бог? Бог! Что тому богу молиться, который не милует!
— Фрося! — глухо завыл Кабук. — Фрося! Не губи меня, чего нам с тобой не хватает? Заживем, как две чайки над водой. Что ты себя обрекаешь? Муж! Не тебе же передал весть — матери своей, про тебя думать забыл. Он после меня же тебя взял, у нас с тобой что было, а! Вспомни, Фрося!
Вышла старушка приживалка, стояла, жуя губы беззубыми деснами.
— Что ты с ней… Что ты себя терзаешь?
— Вон… Скотина… Вон! — обернулся к ней Кабук.
Старуха покачала головой, пошла в хату. Фрося тихо, горько рассмеялась.
— Видишь! Какая у нас с тобой жизнь! У меня сын растет — тебе не такая нужна. Сколько на селе девчат пропадает, безмужних сколько, за тебя любая пойдет. — И, видя, что мучает его, вздохнула: не так вышло, как хотела, а хотела добром. — Пойду я.
— Да зачем жѳ пришла-то?!
Фрося подумала.
— Пришла-то? Хотела коня просить, в Головин ехать.
Сорвалось, ускользнуло…
— Коня-я? В Голо-ви-ин? На моем коне, значит, Михайло поедет? — Сгорбился Кабук, рухнул в одну минуту, вяло, с отходящей болью ковырнул: — Какая ж плата за коня будет?
— Какую скажешь. Я от тебя ничего не брала, а тут… Ни у кого ж нет на селе, ты знаешь.
— Знаю, знаю… Коня, значит?
— Коня… — говорила, будто ребенка успокаивала.
— Коня… — Кабук тоскливо повел глазами над ее головой. — Скажи мне, Фрося, почему: я к людям всей душой, а ко мне все спиной. А? И ты, и все, все… Свой же я, свой… — Он все глядел поверх нее. — Мне ж это небо с овчинку было там, в Соловках-то! А? Фрося, ты хоть скажи, в чем моя вина?
Она опустила лицо.
— Ты через зло пришел к нам, через войну, война у всех по горлу ножом прошла. Злу и служишь…
— Ха! — Скосил голову, как бы дивясь ее наивности. — Я про сапоги, а ты про пироги. Виноват я, что вы тут войну, немца к себе пустили? Вон твой герой лапки кверху поднял, а теперь пищит, как мышь: возьмите меня из плена… — «Не удавил же я тебя, гада, а мог, мог».
Фрося что-то заметила в нем, попятилась.
— По кровушке пришел, по кровушке… И внутри у тебя кровь… Ты с ней не справился в себе, как же с людьми управишься?
Фрося пошла было со двора, но он сказал почти весело, будто возвращал в шутку взятый пустяк:
— Я запрягу, ладно, приходи за конем. Я-то прошлое помню. Должок отдам, слышь, Фрося!
А глядел вслед: каждое движение ладной фигурки в мучительно-сладком осязании памяти. Как живое мясо отрывал от себя, тряслась голова в беззвучных всхлипах. Все. Конец надежде. Пошел в хату самогон пить — чтоб света не видеть.
И вот теперь облегченно вздохнула луговина, как нитка натянулась между нею и медленно ползущей повозкой.
— Фрося едет, чоловика везет, — сказала тетя Дуня и медленно пошла наперерез дороге, плавно стекающей к Сыровцам.
И Артем пошел, и Марийка пошла, и все разбросанные по луговине застывшие людские столбики потянулись к дороге.
— Фрося едет, чоловика везет.
Все село, все хаты со своими узлами памяти, тревог и надежд ждали вот эту двигающуюся к Сыровцам повозку: Михайло был первым — оттуда, из смутно рисующегося в воображении пекла, из войны, и теперь вся луговина шла к дороге, влекомая жаждой увидеть пришельца из ада, а пуще этой жажды — молитвенным чувством святости, которым село прониклось к Фросе, — она устояла перед Кабуком.
— Фрося едет, чоловика везет…
Повозка была на полпути между Лысой горой и Сыровцами, все прибавили шагу, чтобы успеть перехватить ее, побежали с пересохшими от тяжелой работы ртами. Фрося остановила лошадь, ждала… Но все, кто бежал, приблизясь к ней, натолкнулись на странное молчание, распространявшееся невидимыми волнами от повозки. Михайло, в серой, прожженной карболкой одежонке, сидел, ссохшийся, маленький, как ребенок, скинув с повозки зачерствевшие грязью босые ноги, глядел в замершую толпу детскими, большими, силящимися что-то вспомнить глазами… Страх обуял толпу: не Михайло это, ошиблась Фроська, подкидыша взяла вместо мужа. Притихли Артем, тетя Дуня, и Марийку, не знавшую раньше ни Михайла, ни Фросю, сковало от вида крохотного, высушенного, как бабочка в книжке, человечка, от его глаз, непонимающе поднятых к небу. Она не знала тех, кто сидел перед ней, но после блуждавших по селу слухов так хотела увидеть того, чью честь, устояв перед страшным Кабуком, сохранила Фрося, и теперь ее тоже охватил суеверный страх: не Михайло это! Струился с неба добела раскаленный зной, махала хвостом лошадь, гоня слепней, оглушительно стрекотали кузнечики в сухой придорожной полыни, и взвился, разорвав молчание, голос Фроси:
— Слипый вин! Слипый! Замордувалы чоловика! Замордувалы! Бачьте, люды! Бачьте!
— Слипый… Замордувалы… — прошел стон по толпе.
Путаясь в бурьяне, толпа побежала к повозке, ощупывая свесившее худые ножки существо, натыкаясь на ребра, на костяные руки в пустых рукавах, в самом деле начиная признавать в нем Михайла, и Михайло наконец тоже вспомнил что-то, губы растроганно дрожали:
— В хату хочу, сыночка хочу побачить. Где мой сынок? Жив мой сынок?
— Жив, жив, — успокаивали его.
Фрося, заливаясь слезами, тронула коня, и толпа двинулась за повозкой, минуя свои хаты. Улица была пуста, только совсем древние старухи да бесштанная мелюзга стояли у безобразно голых дворов, но и от них передавалось по улице: слепой Михайло, замордовали Фроськиного чоловика — и дошло до свежетесаных Кабуковых ворот. В расшитой рубахе тонкого белого полотна, в щегольских хромовых сапогах, стоял Кабук у своей хаты — вышел на праздник презрения и мести. Рядом крутился Франько, угрюмо подпер ворота Трохим с винтарем: проверить треба личность, мало ли что Михайло!