Слушать в отсеках

Он не успел додумать, как большой булыжник смял цветы, и термос, стеклянно дзинькнув, покатился вниз к воде. Неплотно заткнутая пробка выскочила, и из горлышка, словно пульсируя, вместе с зеркально поблескивавшими кусочками стекла толчками выплескивался чай. Оба, и Костя, и Саня, не двигаясь, смотрели на термос, а он, дребезжа, медленно перекатывался с камня на камень, пока не очутился в водяной круговерти.

Саня успокоенно сел и ухмыльнулся:

— Концы в воду. Пойди теперь докажи, щенок.

Только сейчас до Кости дошло, почему рыжий разбил термос.

— Подонок, — бросил он и, отвернувшись, пошел вдоль берега.

Выждав, пока Костя отойдет подальше, Саня начал кричать ему вслед:

— Жу-лик! У меня же спер, мой чай пил, а я подонок! Тебя, гад…

Порыв ветра скомкал последние слова рыжего, но и то, что успел расслышать Костя, заставило его посмотреть на себя со стороны и вдруг с горечью до слез понять, что он сам-то… И все из-за какой-то пары глотков…

Он шел, машинально переставляя ноги, и не замечал ни холода, ни ветра. На душе было пусто и тоскливо. У самой расщелины вспомнил о дровах и поплелся обратно. Это было даже хорошо, хотелось побыть одному.

Но сколько ни броди, а холод гнал к костру. Дородный лежал. Когда Костя подошел, он поплотнее закутался в бушлат и сонно спросил:

— Чего так долго?

— Да так…

Рыжий сидел у самого огня. От брюк его и сапог валил пар. Костя постелил погуще мох и тоже сел сушиться.

Как-то, когда еще Костя учился в школе, приснился ему сон, настолько кошмарный, что до сих пор при одном воспоминании о нем становилось муторно. Приснилось, что связался Костя с какими-то жуликами, ограбили они квартиру и попались. И вот сидит он на скамье подсудимых, прямо перед ним отец, мать, Оля, ее родители, тренер Борис Исаакович. Сидит он и казнится: зачем это ему было нужно? Любил, был любим, а теперь кто? Хотел стать подводником — стал заключенным.

Как сейчас, помнит Костя — проснулся в холодной испарине и долго, долго никак не мог прийти в себя, все никак не верилось в счастье пробуждения.

Вот проснуться бы и сейчас, чтобы и чай, и рыжий, и драка с ним были только дурным сном. Чтобы мог он перед своей совестью сказать: первое испытание выдержал на пять баллов. Но нет. Саня сидел напротив и изредка через языки пламени посматривал на Костю, мусоля одну и ту же мысль: продаст или не продаст?

Утром посветлело. Небо чуть приподнялось, перестала сыпать сверху снежная пороша. Зато ветер прибавлял и прибавлял. Стало слышно, как расходившиеся волны гоняют по берегу тяжелые камни.

Наконец сон сморил Костю, и он заклевал носом. Близкого воя корабельной сирены он не слышал. Зато Дородный вскочил, будто его подбросило. Сразу же проснулся и Николай Федорович.

— Никак, пароход кричит?

— Вроде да. — Дородный, прислушиваясь, вытянулся, замер.

И вновь, теперь уже не сквозь сон, услышали они высокий голос сирены. Сдернув с головы спящего Кости берет, старшина одним духом взобрался по каменной осыпи наверх и стал семафорить пароходу, используя вместо флагов береты.

Дородный гаркнул во всю силу своих легких:

— Подъем! За нами пришли!

Саня не спал, он все слышал, но не пошевелился, продолжал бездумно смотреть в огонь. Костя встал, пошатнулся со сна, привалился к скале и опять, но теперь уже стоя, задремал.

— Прийти-то пришли, а как снимут? — усомнился горбоносый.

— Снимут. На надувной шлюпке. Они ее по волне на тросе к острову пустят. Приказано с собой ничего не брать, оставить на острове. Переправляться по одному. Ясно?

— Ясно. Давай, старшой, командуй. Только я на острове останусь. Лодку-то куда я дену? — Николай Федорович пнул рюкзак с продуктами. — Харча на одного хватит, а стишает — я и твое хозяйство вам на пункт доставлю.

— Ну, смотри, Федорыч, тебе виднее.

Большой морской буксир, подрабатывая винтами, удерживался недалеко от берега. Он, как на качелях, то задирал к небу корму, то вздыбливал на гребень волны обшитый по привальному брусу веревочным кранцем широкий нос. Ветер гнал к острову оранжевую надувную лодку.

А на берегу, обдаваемые водяной пылью, продрогшие, ждали ее люди. Пятеро. Старик тоже пришел проводить. Ждали молча, каждый погруженный в свои мысли.

«Продаст щенок или не продаст? Надо к нему пока поближе держаться».

«Ой трус! Подонок! Из-за каких-то двух глотков чая!»

«Молодцы ребята, догадались сообщить на базу. Вот только нафитиляют мне теперь за двойку…»

«Может, тоже со стариком остаться? На этой живопырке утонуть ничего не стоит».

«Пень старый! И что меня дернуло спирт выбрасывать? Сейчас-то как бы в пору был!»

ТЯЖКАЯ ВАХТА

Утро занялось прозрачное и холодное. Запламенели пожаром верхушки сосен. В высоком небе застыли узкие розовые стрелы облаков. Ветер туго звенел, срывая с поблескивающих огнем волн седые барашки, и разносил в яркой синеве мелкую водяную пыль. Из-за далекого мола доносился приглушенный гул разламывающихся о гранит волн.

И все-таки поход не отменили. Подводную лодку приготовили к походу, и в ожидании разрешения на выход все выбрались наверх покурить или просто подышать свежим утренним воздухом. Лейтенант-инженер Акулов тоже поднялся на мостик. Посмотрев на пылающее небо, он зябко передернул плечами. По телу нет-нет и пробегал нервный озноб. «Вот же, черт! Первый поход — и такая погода… Что-то будет? Что-то будет?» А надежда все еще жила: может, не разрешат выходить? Может, запретят?

На мостик с палубы долетал смех и обрывки разговоров матросов:

— Сегодня малограмотных море поучит…

— Сеня, ты компот и котлеты кому завещаешь?

— Да, братцы, сегодня нам даст…

Командир электромеханической боевой части старший лейтенант-инженер Зубков посмотрел на озябшее, покрывшееся желтыми и синими пятнами лицо Акулова и улыбнулся:

— Что, Саша, боишься? Ничего, первый раз со всеми бывает. Привыкнешь. — И, точно угадывая мысли Акулова, заключил: — А матросов не стесняйся, зубоскалить не будут. Это дело такое — флотское. Нельсон всю жизнь травил, а плавал.

На пирсе показался старший помощник командира. Еще издали он махнул рукой и крикнул:

— По местам стоять, со швартовых сниматься!..

Акулов зло сплюнул за борт, но встречный ветер, точно смеясь, бросил плевок обратно ему в лицо. Настроение было окончательно испорчено.

Лодку море встретило громадами серо-синих волн. Под слепящим светом солнца их верхушки зеленели и становились прозрачными, точно глыбы бутылочного стекла. С грохотом обрушивались они на стальные борта лодки, а когда, обессилевшие и разбитые в тысячи струй, стекали в надстройку, на смену грохоту приходили шипение пены и тихий всплеск переливающейся в ограждении рубки воды. Лодку швыряло из стороны в сторону, поднимало на кручи и снова бросало вниз, в темные прогалы между волнами.

Акулов прилег на койку и закрыл глаза — так легче переносится качка. За три месяца службы на лодке Акулов хорошо освоился с делом, но в море еще не был — лодка стояла в ремонте. В море-то, собственно, он выходил не впервые — еще курсантом плавал на кораблях, но сегодня… Сегодня впервые вышел в море офицером… И, как назло, штормит…

Отсек заполнили характерные для шторма звуки: где-то поскрипывало, в шкафчике у вестового тонко позвякивали стаканы, что-то стукало о деревянную переборку, и над всеми звуками господствовал шорох передвигающихся при каждом размахе лодки повешенных или неплотно закрепленных вещей.

До заступления на вахту осталось несколько минут. Кто бы знал, как не хотелось вставать! Но… В жизни «но» гораздо сильнее человеческих желаний, и Акулов пошел в центральный пост. Прием и развод вахты заняли несколько минут. Сменившийся Зубков, прежде чем идти отдыхать, сунул Акулову в руку небольшой сверток:

— Здесь, Саша, таранка. Плохо будет — пососи. Полегчает.