Слушать в отсеках

— Ур-р-ра-а-а!!! — Все повернулись к нему в недоумении. — Ур-р-ра-а-а!!! Сын родился!!! Сережка! Во! Только что радиограмму получил: «Поздравляю, родился сын. Назови его сам. Целую, Муза». — Лобзев поцеловал бланк радиограммы. — Ур-р-аа!

— Что за шум в центральном посту? — раздался с мостика недовольный голос командира.

— Товарищ командир, у старшего лейтенанта Лобзева родился сын, — с готовностью доложил Казанцев. По вахте он сейчас был старшим в центральном посту. — Только что радиограмму получили.

Командир несколько мгновений помолчал и ответил:

— Есть. Старшину команды радистов на мостик. — И тут же щелкнул тумблер включения корабельной трансляции. — В носу! В корме! Говорит командир. Товарищи подводники, только что получено радостное сообщение о том, что в семье старшего лейтенанта Лобзева родился сын. От имени всех нас поздравляю вас, Вячеслав Станиславович, желаю, чтобы сын ваш рос здоровым, крепким, радовал родителей и со временем тоже стал подводником. Еще раз поздравляю вас и вашу супругу. — В динамике щелкнуло, торжественная часть закончилась. За обедом сегодня все выпьют «наркомовские» за лобзевского Сережку.

В горле рубочного люка завыло — это на мостик выскочил старшина команды радистов Эдик Павлейко. Стройный, подтянутый красавец с маленькими, по-мушкетерски подвитыми усиками, он, наверное, не терял своей франтоватости даже во сне. От погончиков до ремня суконку его пересекали две отутюженные складки, ремнем они прерывались, а затем такие же наутюженные складки продолжались на брюках. Знаки отличника ВМФ и первого класса надраены до солнечного сияния и размещены на суконке точно по уставу. И ничего лишнего, только то, что положено, что им заслужено. Все на нем новехонькое, начищенное.

— Товарищ командир, старшина первой статьи Павлейко прибыл по вашему приказанию, — доложил, и ладонь его от пилотки точно в соответствии со Строевым уставом упала вниз и прижалась к бедру. Ну и красив, чертяка! Прямо хоть на показ! А ругать все равно придется.

— Скажите, Павлейко, с каких это пор офицеры корабля узнают содержание радиограммы раньше командира? Кто ввел у нас этот порядок?

— Товарищ командир, старший лейтенант как сменился с вахты, так и не отходил от дверей радиорубки. Он ждал эту радиограмму. Пришла она открытым текстом прямо в его адрес. Я хотел ее прежде вам доложить, но Лобзев ее у меня из рук вырвал. Дело такое, товарищ командир…

— Ну ладно, раз дело такое, то придется на первый раз вас простить. Но…

— Ни в жисть, товарищ командир. — Было заметно, что старшина замечание выслушал только из вежливости. Сделай его кто-нибудь другой, он огрызнулся бы, убежденный в своей правоте.

Когда Павлейко ловко юркнул в люк, Радько улыбнулся и покачал головой.

— Артист! — В голосе его чувствовалось восхищение. — Артист!

— Неплохой старшина и специалист первостатейный. На мастера осенью сдавать будет. Вот только очень уж много в нем… показного усердия.

— Лучше пусть будет показное, чем никакого. Побольше бы таких.

— Да как сказать. Посмотришь на таких вот исполнительных бодрячков — «есть», «будет сполнено!», каблуками щелк, щелк — и вроде бы кругом сплошное благолепие. А у самого этого бодрячка под крахмальной рубашкой грязная шея. Таких людей больше заботит форма, чем содержание. Поймите меня правильно, каких-либо серьезных претензий к Павлейко у меня нет, но и душа к нему не лежит. И все тут! Возможно, это и моя причуда, но когда речь идет о деле, я не разделяю его на составные — важные и неважные. В серьезном деле все важное. Помните, кажется, у Маршака есть баллада о гвозде? Смысл ее заключается в том, что у кузнеца не оказалось гвоздя, чтобы подковать перед боем лошадь полководца. В бою отлетела подкова, лошадь упала, полководец погиб, а его войско убежало с поля боя. Только лишь из-за того, что у кузнеца вовремя не нашлось гвоздя. Павлейко умеет четко препарировать всю свою службу на то, что обязательно надо сделать — иначе накажут, и то, чем можно пренебречь. Не заметят. А если и заметят, то спустят. Случай с радиограммой вроде бы и мелочь, но все равно отступление от узаконенного порядка. И не наказал я его только потому, что не хочу омрачать радости Лобзева.

— Не знавал я за вами такой строгости, Николай Филиппович. У нас, у кадровиков, за вами прочно закрепилась репутация командира мягкого, гуманного, противника любых репрессалий.

— Эта репутация ошибочная. Кто-то у вас там спутал элементарную вежливость с требовательностью. Не обязательно кричать на своих подчиненных, чтобы они были исполнительными. Можно и тихо приказать, а люди все сделают.

Золотухин рассмеялся:

— Мы это с Валентином Ивановичем на себе сегодня прочувствовали… — Увидев недоумение на лице Логинова, пояснил: — Когда вы вахтенному сигнальщику нагоняй делали.

Теперь улыбнулся и Логинов.

— Вон вы о чем… Ничего, Самохвалов матрос еще молодой, выправится. Вообще-то он старательный.

Берег уже давно пропал из виду, кругом лишь вода и вода. В прореху между тучами выкатилось слепящее яркое солнце и окрасило в зеленый цвет штормовые, в белых пенных шалях, валы. Они раздольно текут от горизонта к горизонту по рябому полю ровненько, словно на параде. Лодка взрезает их по диагонали. Встречаясь с форштевнем корабля, валы сначала натыкаются на правую скулу лодки, бьются о клюз, из которого торчат лапы якоря, взметываются с шумом ввысь, взрываются бриллиантовой россыпью, обрушиваются на палубу. Ухает вода, гудит натужно металл, над самым носом лодки вспыхивает радуга. А вал, раненный, но не укрощенный, толстым слоем прозрачного зеленоватого стекла подминает под себя носовую надстройку лодки, стремительно приближается к рубке. И вот они встретились — вода и сталь. И опять грохот дробящейся воды, стон корабля. Над рубкой ошалело проносятся фонтаны брызг. Обессилев в полете, они плюхаются на крышу рубки, проваливаются через разверзнутый зев рубочного люка прямо в центральный пост. Там неустанно работает насос на откачку воды из трюма.

А на форштевень начинает вскарабкиваться очередной чугунно-тяжелый водяной вал. Порой кажется, что теперь-то уж волна задавит лодку, окончательно погребет ее. Но проходит мгновение, нос корабля прорывает стеклянную толщу, выныривает из нее, вода сваливается с бортов, хлещет струями из бортовых шпигатов, вслед за ней с шумом, похожим на вздох облегчения, вырывается из шпигатов воздух, и кажется, что лодка, вынырнув из воды, отфыркивается совсем как огромный серый кит.

— Красотища-то какая! — не удержался от восторга Радько.

— И самое главное — никогда не надоедает, — поддержал его Золотухин.

Логинов отвел взгляд от горизонта, и глаза его сразу же потеряли настороженность, потеплели.

— Это уж точно, не надоедает. Я двадцать лет вижу море, и каждый раз оно предстает передо мной иным. Как у Айвазовского: что ни картина, то новое море. Вот ведь феномен — казалось бы, ну что тут такого: вода и вода? А он нашел для нее столько красок, света, душевного тепла… Меня, например, научил видеть красоту моря Айвазовский. Честное слово! Я уже капитан-лейтенантом был, когда впервые посетил его галерею в Феодосии. Увидел его Море и будто прозрел.

Глядя на распалившегося Логинова, Радько усмехнулся.

— Будь моя власть, я бы в эту галерею таких вот разочаровавшихся Казанцевых в принудительном порядке водил. Строем. Может, хоть это проняло бы их.

— Думаю, не проняло бы, Валентин Иванович. Они видят лишь то, что хотят видеть. Один, например, в беременной женщине видит счастье зарождения новой жизни, и она для него красива именно этим. А другой — лишь уродующие ее желтые пятна на лице и выпирающий живот. Так и в службе.

— А вы, Николай Филиппович, никогда не задумывались, откуда берутся эти самые разочаровавшиеся? — спросил Логинова Золотухин.

— Признаться, нет… Для меня они совершенно непонятны, да и встретился такой вот Казанцев в моем экипаже впервые. Не успел разобраться.

— Они, уважаемый товарищ командир, продукт нашей с вами недоработки. Наш, так сказать, производственный брак. — Радько с неподдельным интересом взглянул на Золотухина. — Мальчишками они приходят учиться в морские училища. Что их туда влечет? Романтика морской службы. Именно романтическая настроенность является их изначальным качеством, когда они принимают решение стать моряками. Молодости вообще свойственно мечтать о подвигах, о громких и интересных делах. Они и мечтали о них, идучи на флот. Они грезили дальними плаваниями, экзотическими странами, пальмами… Да, да, пальмами. Не ресторанными, в кадках, а пальмами Гавай, Кубы, Ямайки. Закончили училища — и чем же их встречает флот? Сухой обыденщиной, параграфами, инструкциями. Миражи заменяются действительностью. Кто посильнее духом, тот остается верен флоту, а кто-то и ломается, теряет интерес к службе. И наша с вами задача — помочь им найти себя, поддержать. Я, например, считаю очень правильной практику визитов в другие государства. Сходят наши моряки в чужую страну, людей тамошних посмотрят, экзотикой полюбуются, себя покажут. И глядишь, гордости за свой советский флаг прибавится, за свою моряцкую службу. А где гордость, там и любовь.