Небо для смелых

Усомнившись в такой баснословной щедрости частника аптекаря, скептик Аниховский открыл бутыль, и в воздухе стал распространяться удушливый запах хлорки… Грянул хохот. Протрезвевший в мгновение Ткачук взревел:

— Отпустите меня, товарищ комиссар, в город, я того аптекаря смажу этой «касторкой», чтобы облез, как шелудивый пес…

Однако неприятности Гришины на этом не закончились. Следом приехал представитель ЧК и заявил, что на лошади, украденной у хозяина пекарни, видели красноармейца, ехавшего в сторону станции.

Видя, как переживает эту историю совершенно поникший Григорий, Женя с Петром стали давать отпор любителям поскалить зубы.

В Курске «солдатский» телеграф передал кучу новостей: что человек, севший в вагон вместе с Аниховским, — новый комиссар, что конечная станция затянувшегося путешествия — Обоянь и что… но Жене уже ничего больше слушать не хотелось. Как же так, почему новый комиссар? Лучше Аниховского комиссара нет, не может быть, да и не нужно.

Все смотрели настороженно на нового человека, по-хозяйски устраивающегося у «буржуйки». Почему-то Аниховский даже рад, приглашая всех подсаживаться на ящики возле печурки.

— Товарищи, это новый ваш комиссар Загулин.

— А как же вы? — Птухин сильно привязался к Аниховскому за этот непродолжительный промежуток времени.

— Не спеши, Женя, сейчас все узнаешь. Отблески пламени высвечивали волевой подбородок нового комиссара, сомкнутые полные губы, прикрытые по-городскому подстриженными усами, большой с горбинкой нос, сильно развитые надбровные дуги, на которых густыми клоками лохматились темные брови. Все, казалось, выдавало в нем хмурую, неразговорчивую натуру.

О чем он думал? Может быть, о том, как трудно будет работать с этими не скрывающими симпатии к прежнему комиссару людьми, которые в силу мужского характера открыто выражают свою антипатию к нему? А может быть, он искал начало предстоящего важного разговора?

— Надо бы познакомиться, потому что, не зная прошлого человека, трудно с ним работать в будущем, — начал он тихим густым басом после слишком затянувшейся паузы. — Но это потом, сначала потолкуем о политической обстановке в стране. Что мы имеем, вступая во вторую годовщину власти Советов? Советское государство выстояло! Не удалось задушить его руками немцев и белочехов. Чем больше они соприкасались с Советами, тем сильнее получали заряд «советизации», а это все равно что подносить фитиль к пушке, наведенной на собственный дом.

Но поднимается новая волна интервенции. Недавно газета «Таймс» писала, что «Сибирь и Мурманский полуостров — неудобный черный ход, а вот Черное море — это открытая парадная дверь». И потому сэры и джентльмены не жалеют долларов на армию Краснова. Сейчас его армия имеет на вооружении более 70 самолетов, 80 орудий, 14 бронепоездов. Несколько военных училищ на Дону готовят офицерские кадры для пехоты, авиации, кавалерии. Малочисленные красноармейские части фронта еле удерживают напор белогвардейцев. Положение создается критическое. Партия считает, что в настоящее время руководство Южным фронтом стоит перед выбором: победа или смерть, — разъяснил Загулин ноябрьское письмо ЦК к членам партии.

Уже начало смеркаться, когда новый комиссар объявил, что решением Реввоенсовета республики авиагруппа реорганизуется в Первый авиационный артиллерийский отряд, которым будет командовать опытный летчик Жемчужинов, ожидающий прибытия отряда в Обояни.

— А Григорий Аниховский, мой старый друг, — впервые улыбнулся Загулин, — добился своего и едет учиться в авиашколу.

Уже много дней отряд совершает полеты по обеспечению наступления донецкой группы войск.

— Вы не учитываете душевную раздвоенность противника, — поучал Загулин, когда летчики отказывались вместо бомб брать пачки листовок. — Пусть меня кто-нибудь переубедит, что листовка меньше принесет пользы, чем бомба. Приходите вы в район бомбежки, бросаете бомбы, обстреливаете, а в конце задания рассеиваете над окопами листовки. Так, мол, и так, читайте, соображайте, как нужно поступить, чтобы избежать опостылевшей всем войны.

Военлеты отшучиваются. Когда бросаешь бомбу, тут как на ладони видно, что агитация доходит. А вот листовки? Может, читают, а может… еще куда?

Но жизнь вскоре доказала, что комиссар был прав.

…К вечеру стало здорово примораживать, несмотря на то, что днем была дружная оттепель. Женя сердился на себя и на карбюратор, который никак не вставал на место. Холодный пронизывающий ветерок настойчиво пробирался со спины под куртку, когда надо было работать с поднятыми руками. Наворачивая последнюю контргайку, усталый Женя прикидывал, что еще осталось привязать крылья и хвост к штопорам, накрыть чехлом мотор, поставить горизонтально пропеллер [Горизонтальное положение пропеллера означало, что мотор не опробован, самолет к полету не готов], когда снизу подергали его за куртку.

Выбираясь из-под моторной рамы и глядя на ноги стоящего, Женя не мог припомнить, кто из отряда носит такую шинель и сапоги. Только выпрямившись, он увидел перед собой здоровеннго обросшего солдата с белогвардейской кокардой на папахе.

Минутное молчание, казавшееся вечностью, рождало один за другим планы. Аэродром захвачен? Нет, не было выстрелов… Его взяли как «языка»? Но почему у солдата винтовка за плечом? Надо дать подножку?.. Лучше боднуть головой в живот? Нет, такого ему не свалить…

— Слухай, хлопче, це твои литаки раскидають листивки? — Он достал из-за пазухи желтый помятый листок, в котором Женя узнал «комиссарскую бомбу».

Солдат не спеша разгладил на широченном рукаве листок и, тыча длинным, желтым от махорки пальцем, продолжал:

— Солдаты зацикавлени — все, шо тут написано, не брехня и бильшовики дезертирив не разстрелюють? — Он испытующе уставился на Птухина.

— Все правда, дед! — Как сильно захотелось сесть, унять дрожь в ногах.

— Який же я дид, мени сорок рокив, мени еще до дида дожити хочется, — осклабился он.

— Ну ладно, дед не дед, пойдем-ка к нашему комиссару, он тебе все толком растолкует.

При слове «комиссар» солдат вздрогнул и правой рукой схватился за винтовку.

— Э, ни, мене не обдуришь, враз хлопну, цуценя!

— Да ты что, сдурел? Кто же тебе лучше объяснит— я или он? Ну? Если хочешь знать, справедливее нашего комиссара в округе нет человека. Трус ты, а еще от народа посланный.

Уже у Загулина солдат рассказал, что многие хотели бы бросить служить в белогвардейской армии, да боятся мести большевиков, особенно комиссаров, что он первый высказал вслух сомнение, поэтому его и послали сюда, и что сегодня же он должен вернуться, иначе не поверят.

После долгой беседы с комиссаром Птухин проводил солдата до опушки леса на краю аэродрома.

…В ходе стремительного зимнего наступления по всему Южному фронту войска, громя Краснова, подошли к Северному Донцу. Рано начавшаяся оттепель теперь сковывала действия отряда. Только по утрам, осторожно обрубив ото льда лыжи, можно было вытащить самолет, оттереть образовавшуюся корку льда на фюзеляже и крыльях и сделать один-два вылета.

Женя знал, что сегодня его «ньюпор» никуда не полетит. Вчера во время посадки, попав в грязь, сломалась левая лыжа. Теперь его самолет стоял одной стороной на ящике вместо шасси, и накинутый чехол придавал ему сходство с бедствующим инвалидом русско-японской войны. Запасных лыж не было, ремонт предстоял большой. Женя обдумывал, как выйти из положения, когда услышал возглас: «Самолеты!»

С юга, четко подсвечиваемые солнцем, на малой высоте прямо на стоянку шли два самолета, в которых Женя без труда узнал «хевиленды», запомнившиеся ему по фотографиям английского трофейного журнала.

Инстинктивно Птухин бросился к самолету и прижался всем телом к фюзеляжу своего хромого «ньюпора». Взрыв, казалось, грохнул где-то у виска и настолько сильно, что Женя почувствовал, как медленно, но с силой его оторвали от самолета, повалили и покатили. Он попытался распластаться и вжаться в землю, мысленно не веря, что вот так просто могут убить.