Страница 6 из 123
Сам он загадочным не был – он был слишком здоров для этого. Но, ухаживая за девушками, он старался казаться если не загадочным, то по меньшей мере странным. «Нет, – говорил он, – цветы мне не нравятся, – у них глупый вид. Музыка? И музыка мне тоже не нравится».
Но она сразу смешала ему игру.
– Ты медведь, – сказала она, когда они, взявшись под руку, вышли в коридор. – Вот ты опять наступаешь мне на ногу.
Это она первая назвала его на «ты».
– Я не привык ходить с женщинами, – ответил он.
– Отчего?
– Да так как-то выходило.
– Может быть, они с тобой не ходили?
– Нет, мне самому они не нравились.
Она мельком взглянула на него.
– Это очень однообразно, – все так говорят. А Семёнов говорит даже, что на женщин он не может смотреть без скуки.
– Кто такой Семёнов?
– Один человек, такой белобрысый. Ты его не знаешь. Он очень пошлый парень, и у него мокрые губы.
Матвеев задержал шаги.
– Откуда ты знаешь, какие у него губы?
Она тряхнула стрижеными волосами.
– Не все ли тебе равно? Он лез целоваться.
– Ну, а ты?
– Я его ударила.
Матвеев говорил, что самое красивое в ней были глаза: тёмные, с длинными ресницами.
– Они ударили мне в голову, – объяснял он.
Из полуоткрытой двери на её лицо сбоку падал свет. У неё были чёрные волосы, остриженные так коротко, что шея оставалась совершенно открытой. Она нравилась ему вся – и её смуглая кожа, и небольшой, яркий рот, и стройная фигура.
Они прошли несколько шагов.
– По щеке? – спросил он машинально.
– Нет, по лбу, он успел отвернуться. Но ты, однако, любопытный.
– Вот чего про меня нельзя сказать! Заметь: я даже не спросил тебя, что ты делаешь здесь, в Чите.
– Я учусь в институте и работаю в женотделе, в мастерских Чита-вторая. Но сама я из Хабаровска и скоро еду туда. Там у меня мать.
– Вот как, – сказал он, что-то обдумывая. – Когда ты едешь?
– Послезавтра.
– Ты никак не можешь поехать позже? Через неделю?
– Нет, не могу.
Они ходили по коридору под пыльным светом электрической лампочки и разговаривали. Она держала его под руку, курила и смеялась громко, на весь коридор. На них оглядывались, улыбаясь, и Матвеев чувствовал себя немного глупо.
– Наплевать, – сказала она, – пускай смотрят.
– Я ругалась в райкоме по-страшному, – говорила она немного позже, – чтобы меня не назначали на эту работу. Не люблю я возиться с женщинами – ужасно. Вечные разговоры о мужьях, о детях, о болезнях, – надоело. Особенно о детях. Как только их соберётся трое или четверо, они говорят о родах, о беременности, о кормлении. И оторвать их от этого прямо невозможно. Это нагоняет на меня тоску. Я не люблю детей. А ты?
Он как-то никогда не думал об этом, любит он их или нет. Но он довольно охотно щекотал их под подбородком или подбрасывал вверх, если они не плакали.
– Они приходят сами, – сказал он уклончиво, – как дождь или снег. И с этим ничего нельзя поделать.
Она засмеялась.
– Можно.
– Но мне приходилось слышать, что женщины находят в этом удовольствие. У меня есть даже подозрение, что я любил бы своего ребёнка – толстую, розовую каналью в коротких штанишках. Впрочем, до сих пор я свободно обходился без него.
– Да, тебе он, может быть, и понравился бы, потому что тебе не придётся носить его девять месяцев и кормить грудью.
– У меня нет груди, – ответил Матвеев легкомысленно.
– Действительно, большое горе. Но тут дело не только в кормлении. Ребёнок – это семья. А семья связывает.
– У тебя пальцы горячие, – сказал он, – очень горячие. Отчего это?
В зале аплодировали и двигали стульями. На сцену вышел актёр в широкой блузе с бантом и престрогим тоном прочёл стихи о том, что смех часто скрывает слезы и бичует несправедливость. Потом он запел комические куплеты на местные темы:
В Испании живут испанцы,
А у нас – наоборот…
Домой Матвеев вернулся в каком-то расслабленном состоянии, полный смутной радости и новых слов. Безайс не спал; он сидел в углу с палкою около крысиной норы и зашипел на Матвеева, когда тот вошёл. Большая крыса лежала на стуле, вытянув усатую добродушную морду и свесив голый хвост. По комнате тяжело плавал табачный дым.
– Ты их распугал, – сказал Безайс, вставая. – Топает тут. Эту я убил, а другая удрала. У неё чертовски крепкое телосложение, я так хватил её по голове, что она завертелась. А потом встала и ушла домой, к папе и маме. Интересно, как они проходят через каменный пол? Ну, как у тебя?
– Ничего, – ответил Матвеев, застенчиво хихикая. – Ничего особенного.
И после некоторой паузы спросил:
– Ты любишь детей, Безайс?
– Ты хочешь меня купить? – спросил Безайс подозрительно. – Новый анекдот какой-нибудь?
– Вовсе нет. Мне просто пришло в голову, что дети – это неизбежное зло.
Безайс был в каком-то некстати приподнятом настроении. Матвеев лёг на свой стол и не говорил больше ничего. В памяти отчётливо запечатлелось её лицо с поднятыми на него глазами и смеющимся ртом – так она смотрела на него, когда они прощались у дверей общежития.
На другой день вечером он пошёл к ней. В её комнате, где она жила с двумя подругами, было холодно и неуютно. На полу валялся сор, пахло табачным дымом, со стены строго смотрел старый Маркс. Подоконник был завален бумагой и немытой посудой. Девушки, все три, были одеты одинаково, в тёмные юбки и блузы с карманами, и это сообщало всей комнате нежилой, казарменный вид. Одна из них, курчавая, в пенсне на коротком круглом носу, лежала на кровати с молодым парнем, и они вместе читали одну книгу. В комнате был дым, топилась низкая безобразная печка, протянувшая в форточку ржавую трубу.
На улице слабо переливался звёздный свет. Они шли рядом, тесно переплетя пальцы. Неизвестно зачем Матвеев заговорил вдруг о своём детстве, о том, как выдрали его в первый раз и, рычащего, бросили в угол на кучу стружек; о том, как отец после получки пьяный приходил домой, останавливался посреди комнаты и говорил с достоинством:
– Одна минута перерыва! Топ-пай, топ-пай, шевели ногой!
И с весёлым презрением плевал на пол.
Потом он стал рассказывать, как споили его пьяные мастеровые, бросили вечером посреди улицы, и собаки лизали ему лицо и руки. Он внезапно замолчал на полуслове. «Зачем я это все рассказывал? – подумал он. – Точно хочу её разжалобить».
Несколько шагов они прошли молча.
– Они живы у тебя? – спросила она.
– Живы.
– А у меня жива только мать. Отец умер. Ну, я ей не давала такой воли, – попробовала бы она меня побить.
– А что бы ты с ней сделала?
– Я? Не знаю. Да она сама не посмела бы. Мать меня побаивается. О, я с ней не развожу нежностей. Лучше разговаривать с ними прямо. Я ей так и сказала: «Мама, ты меня связываешь по рукам и ногам». Это когда она начала говорить, что я прихожу домой в час ночи. «Я от тебя уйду, потому что ты не понимаешь моих запросов. У меня есть работа, есть новая среда, и я буду приходить домой, когда хочу». Она, конечно, начала плакать. «Я, говорит, твоя мать, я тебя родила». Несколько дней шёл этот скандал. «Мама, – сказала я ей, – я ведь не просила меня рожать. Это вы с папой выдумали, а я тут ни при чем». А в этот день совсем не пришла домой, ночевала в клубе. На другое утро она была как шёлковая.
– Ну, и как же теперь?
– Никак. Я её не замечаю.
Матвееву что-то не нравился этот разговор. Родители были его слабым местом. Всякий раз когда он приходил домой, в низкие комнаты с тополями и вишнями под окнами, ему становилось как-то совестно и тоскливо. Отец поседел и ходил шаркающей походкой, у матери опухали ноги. Когда жизнь прожита и старость глядит выцветшими глазами, – что ещё делать людям, как не гордиться сыном? Вокруг него в семье установился культ обожания, и Матвеев чувствовал всю его тяжесть. На каждом митинге, где он выступал, он видел отца в мешковатом праздничном пиджаке и мать в шали с цветами – они сидели смешные, торжественные, распираемые гордостью за своего необыкновенного, умного сына. Их жизнь брела в сумерках, в нетопленных комнатах, и карточки на керосин, на хлеб, на монпансье стояли неутомимыми призраками. Отец все ещё работал в мастерских на своей собачьей работе, которая выжимает человека, как мокрое бельё. Мысль о сыне помогала им жить. Матвеев знал, что мать собирает черновики его тезисов и по вечерам за морковным чаем долго читает отцу о системе клубного воспитания или работе с допризывниками. Он ничего не мог им дать, его время и мысли целиком отнимала работа, и перед стариками Матвеев всегда чувствовал себя неловко и совестно.