Полночь

Мари охотней общалась с Клемантиной, хоть и считала ее глупой. Она помнила, как они вместе играли, потому что были почти одного возраста, тогда как Роза, будучи на пять лет старше, презрительно относилась к их играм, Мари даже по-своему любила апатичную толстуху, как любят жертву — она постоянно третировала Клемантину из одного лишь удовольствия показать свое превосходство над ней.

— Ты спишь, Клемантина? — вскричала Мари, не вставая со стула.

Застигнутая врасплох жертва машинально передернула плечами и широко открыла глаза, взгляд ее блуждал.

— Ты даже не соображаешь, где ты, — тем же тоном продолжала Мари. — Я попросила тебя прийти сюда, потому что нуждаюсь в твоей помощи. А что делаешь ты? Пьешь мой кофе и спишь. О чем мы говорили, старая глупышка?

— О чем? — переспросила Клемантина, проведя пальцами по щекам.

На мгновение замолкла, испуганно вздохнула, затем пролепетала:

— Мы говорили об Элизабет…

— Ха! — воскликнула Мари. — Мы говорили об Элизабет. Так вот, ты пойдешь и скажешь ей.

— Что я ей скажу?

— Скажешь, что ее мать умерла.

Толстуха беспокойно заворочалась в кресле.

— Я не могу. Не могу причинить горе бедной малышке. Сама рассуди, Мари, ты же прекрасно знаешь, что я не создана для того, чтобы выполнять подобные поручения.

Мари встала со стула и склонилась над сестрой.

— Не создана для того, чтобы выполнять подобные поручения, — повторила она с медоточивой улыбкой. — Чем больше я на тебя смотрю, Клемантина, тем больше убеждаюсь в том, что ты, напротив, только для этого и создана. Я бы сама в охотку поплакала на твоей необъятной груди. Хоть ты и бесплодна (это не упрек, Клемантина), хоть ты никого не произвела на свет, материнское чувство у тебя сильней, чем у нас. От тебя никто не ждет ничего дурного. В твоих устах самые плохие новости теряют свою горечь…

В этой насмешливой речи содержалось гораздо больше правды, чем предполагала Мари, но все равно Клемантина была уязвлена, и глаза ее затуманились слезами.

— Ну же, смелей! — сказала Мари, выпрямляясь. — Ты преспокойно скажешь ей всю правду, но с подходом, понимаешь? И тактично. Ведь девочке не исполнилось еще одиннадцати. Разумеется, ты скажешь, что Бланш умерла естественной смертью от разрыва сердца там, за городом. Элизабет, конечно, скоро узнает, что мать покончила с собой. Но в ближайшие пять минут надо довести до ее ума, что она осталась сиротой, и больше ничего.

— Сиротой! — воскликнула толстуха и внезапно опечалилась, будто узнала эту новость впервые.

— Ну где твоя голова? — удивилась Мари. — Неужели ты только сейчас до этого додумалась?

— Эту сторону вопроса я как-то упустила из виду, — простонала Клемантина.

После этих слов Роза, не промолвившая до той минуты ни слова, резко поднялась. Слишком короткий подол не скрывал ее икр, и сестры увидели тощие ноги, на которых морщились хлопчатобумажные чулки. Окинув взглядом гостиную, она пожала плечами и скрестила на груди свои грубые руки, как солдат, собирающийся запеть песню.

— Мне смешно слушать вас, — сказала она грудным голосом. — Подумаешь — сирота! А я разве не сирота? — Тут она на несколько секунд остановилась, чтобы до сестер дошел смысл ее слов, в которых она не видела никакого мрачного юмора. — И не только сирота, — продолжала Роза, — но еще и вдова. Неужели вы думаете, что со мной церемонились, когда сообщили о смерти мужа?.. Я повстречала носилки, на которых его несли с завода. Приподняли простыню и сказали: «Это Шарль!»

Наступила тишина, которую Роза использовала, чтобы снова надвинуть до бровей свою шляпку.

— То же самое было и когда я нашла Эммануэля задохнувшимся в колыбельке. Кормилица, идиотка, истошно вопила: «Он умер! Он умер!» Какой уж тут подход! А когда Эстеллу унес брюшной тиф, вы думаете, мне сообщили об этом намеками?

Она снова обвела взглядом гостиную, похоже было, будто она бредет по кладбищу и ищет могилу, местонахождение которой забыла. Ни Мари, ни Клемантина не посмели шелохнуться перед этой одновременно смешной и грозной женщиной, ее голос словно завораживал их.

— Сначала Эммануэль, потом Эстелла, — бормотала Роза. — Вот это горе так горе! Вам-то и невдомек, что такое страдание. А вот Бланш это знала. Ты насмехалась над ней, Мари, но позволь сказать тебе, она стоила в сто раз больше, чем ты.

— Ну, это уж слишком! — вскричала Мари. — В моем собственном доме!..

Она отступила перед тяжелым взглядом старшей сестры и не посмела больше ничего сказать, но от стыда, что ее так унизили в собственной гостиной, кровь прилила к щекам.

— Ладно, — сказала Роза, презрительно улыбаясь. — Не сердись. Я загляну на кухню, а вы займитесь Элизабет.

— Да ничего она там не найдет, — быстро забормотала Мари, как только дверь закрылась за Розой. — Сахар и кофе я спрятала в шкафчик, который заперла на ключ. — Да не налегай ты на меня! — добавила она, отталкивая прислонившуюся к ней сестру. — А почему бы Розе не пойти самой поговорить с Элизабет, раз она считает, что это так просто? Так нет же, она старшая, значит, может командовать нами. Ну ничего, в один прекрасный день я захлопну дверь этого дома перед ее носом. Не прикасайся ко мне, Клемантина, ты мне действуешь на нервы!

И она шлепнула по пухлой руке, которую сестра протягивала к ней. Клемантина закусила губы и отерла тыльную сторону ладони о юбку, вид у нее был обиженный. Какое-то мгновение Мари смотрела на нее, кусая ногти.

— Мне пришла в голову одна мысль, — сказала она вдруг. — Чтобы смягчить удар, который нанесет девочке печальное известие, скажи, что я сделаю ей подарок. Так или иначе на Новый год я бы ей что-нибудь подарила, на этот раз она получит подарок немного раньше, только и всего. Значит, ты иди, поговори с ней, а я минуты на три задержусь и приду уже с подарком. Только гляди, чтоб не было крика, Клемантина, понимаешь? И, пожалуйста, без слез. При моих нервах я слез просто не переношу.

С этими словами Мари подтолкнула Клемантину к двери, которая вела в спальню, толстуха тщетно упиралась, даже ухватилась за спинку кресла, а на лице ее появилось выражение ужаса, как у человека, неудержимо сползающего в пропасть. Когда-то Клемантина, видимо, была недурна собой, однако полнота, обычно придающая фигуре женщины лишь комизм, в ней производила впечатление чего-то монументального и зловещего, нетрудно было заметить, что несчастная задыхается под тяжестью собственного тела и вялость уже распространяется и на мозг. В какие-то мгновения в глубине ее глаз читался дикий страх и взгляд становился как у человека, утопающего в зыбучих песках, в тот момент, когда песок закрывает ему рот.

— Да не смотри ты на меня такими глазами, — сказала Мари, для которой подобные взгляды были ничем не лучше слез. — Ты найдешь Элизабет в моей спальне.

— Я причиню ей боль, — простонала Клемантина.

Однако Мари обошлась с сестрой так же круто, как только что Роза обошлась с ней самой.

— Ты хочешь, чтобы мы ничего ей не говорили, пока она не повстречает катафалк с телом своей матери на улице? — воскликнула она драматическим тоном.

«Подарок, подарок, — пробормотала Мари, когда дверь за Клемантиной закрылась. — Тут я немного погорячилась. За какую-то минуту подарок не подберешь».

Она направилась к застекленным полкам, занимавшим оба угла напротив камина. Встала на цыпочки, доставая сверху ключик, и бережно открыла стеклянную дверцу. Ни одна из безделушек, открывшихся взору, не была чем-то ценным или редким, но сам факт, что это ее вещички, придавал им в ее глазах необыкновенную ценность. Это были большей частью дорожные сувениры: перламутровые коробочки, рамки для фотографий, отделанные ракушками, портмоне из слоновой кости, какие дарят при первом причастии, и кукольные веера, наполовину раскрытые, чтобы можно было видеть написанные акварелью аляповатые букетики. Какое-то время Мари колебалась, то протягивая, то отдергивая руку, словно боялась совершить святотатство, ибо при виде этих дешевых безделушек ее жадное сердце начинало биться быстрей. Наконец за деревянной чернильницей в виде швейцарского шале она заметила маленькие щипцы для снятия нагара со свечей, которые считала неизящными и потому прятала за чернильницей. Однако, взяв щипчики в руку, Мари осудила их уже не так строго и отметила про себя, что они, чего доброго, старинные.