Завоевание Англии

Гарольд подъезжал к вилле с этой сладкой надеждой и в то же время со страхом, что сама Юдифь может разбить его мечты, став монахиней, и сердце его билось то тревожно, то радостно.

Он добрался до виллы, когда солнце, склоняясь к западу, ярко осветило грубые и темные столбы друидского капища; у жертвенника, как и несколько месяцев назад, сидела Юдифь.

Он соскочил с коня и взбежал на холм. Тихо прокравшись сзади к молодой девушке, он нечаянно споткнулся о могильный камень саксонского вождя. Но привидение рыцаря, созданное, быть может, его воображением, и пророческий сон давно уже исчезли из памяти Гарольда; в сердце не осталось суеверного страха, и все его чувства, после долгой разлуки, вылились в одно слово:

— Юдифь!

Девушка вздрогнула, обернулась и стремительно кинулась к нему в объятия.

Через несколько минут Юдифь тихонько освободилась и прислонилась к жертвеннику.

С тех пор, как Гарольд видел ее в последний раз в покоях королевы, Юдифь сильно изменилась: она стала очень бледна и сильно похудела. Сердце Гарольда сжималось при взгляде на нее.

— Ты тосковала, бедная, — печально произнес он, — а я, всегда готовый пролить свою кровь ради твоего счастья, был так далеко отсюда!.. Я был даже, наверное, причиной твоих слез?

— Нет, Гарольд, — кротко отвечала Юдифь, — ты никогда не был причиной моего горя, наоборот, утешением… Но я была больна, и Хильда напрасно истощала свои руны и чары. Теперь мне стало лучше, и с тех пор как возвратилась желанная весна, я любуюсь по-прежнему цветами, слушаю пение птиц.

— Королева не мучила тебя своими уговорами отказаться от мира?

— Она?.. О нет, Гарольд. Меня терзало горе… Гарольд, возврати данное мной слово! Наступило время, о котором говорила мне тогда королева… Я желала бы иметь крылья, чтобы улететь далеко-далеко и найти покой.

— Так ли это, Юдифь? Найдешь ли ты покой там, где мысль обо мне будет тяжким грехом?

— Я никогда не буду считать ее грехом. Разве твоя сестра не радовалась, принося жертвы за тех, кого любила?

— Не говори мне о сестре! — воскликнул он, стиснув зубы. — Смешно твердить о жертвах тому, чье сердце ты сама разрываешь на части! Где Хильда? Я желал бы немедленно видеть ее.

— Она пошла к твоему отцу с какими-то подарками, и я поднялась на холм, чтобы встретить ее.

Граф сел около девушки, схватил ее руку и заговорил с ней. С горем заметил он, что мысль об одинокой, уединенной жизни крепко запала ей в сердце и что его присутствие не смогло разогнать глубокой грусти; казалось, будто юность оставила ее, и наступило время, когда она уже могла сказать: «На земле нет больше радостей!»

Никогда он не видел ее в подобном настроении; ему было и грустно, и горько, и досадно. Он встал, чтобы удалиться; ее рука была холодна и безжизненна, а тело заметно сотрясала нервная дрожь.

— Прощай, Юдифь, — сказал он, — когда я вернусь из Виндзора, то буду опять жить в своем старом поместье; мы будем снова видеться.

Юдифь склонила голову и неслышно прошептала что-то.

Гарольд сел на коня и отправился в город. Удаляясь от пригорка, он несколько раз оборачивался, но Юдифь неподвижно сидела на том же месте, не поднимая глаз.

Граф не видел тех жгучих, неудержимых слез, которые текли по лицу бедной девушки, не слышал ее голоса, взывающего с чувством невыносимой скорби: Воден! Пошли мне силу победить мое сердце!

Солнце уже давно зашло, когда Гарольд подъехал к дому отца. Вокруг там и сям виднелись дома и шалаши мастеров и торговцев. Графский дом тянулся до самого берега Темзы; к нему прилегало множество очень низких и грубых деревянных строений, в которых размещалось немало доблестных воинов и старых верных слуг.

Гарольд был встречен радостными криками нескольких сотен людей, из которых каждый оспаривал честь подержать ему стремя. Он прошел через сени, где толпилось большое количество народа, и быстро вошел в комнату, где застал Хильду, Гиту и старика отца, только что возвратившегося из обхода.

Уважение к родителям было одним из самых выдающихся свойств характера саксов, тогда как, непочтение к ним считалось величайшим пороком норманнов.

Гарольд почтительно подошел к отцу. Старый граф положил руку ему на голову и благословил, а потом поцеловал в щеку и лоб.

— Поцелуй же и ты меня, милая матушка! — проговорил Гарольд, подойдя к креслу Гиты.

— Поклонись Хильде, сын, — сказал старый Годвин, — она принесла мне сегодня подарок; но ожидала тебя, чтобы передать его на твое попечение. На тебя возлагается ответственность хранить этот заветный ларчик и открыть его…

— Где и когда, сестра?

— Ровно на шестой день твоего прибытия во дворец короля, — ответила пророчица. — Отворив его, вынь из него одежду, сотканную для графа Годвина по приказу Хильды… Ну, Годвин, я пожала искренно тебе руку, взглянула в твои глаза, и мне пора домой.

— Нет, это невозможно, — торопливо возразил гостеприимный граф, — любой путник всегда имеет право провести у меня сутки, требовать себе и пищу, и постель. Неужели ты способна оскорбить нас и уйти, не присоединившись к нашей семейной трапезе и не переночевав в моем доме?.. Мы старые друзья, провели вместе молодость, и твое лицо напоминает мне о прежних, исчезнувших днях.

Но Хильда отрицательно покачала головой с выражением дружеской нежности, которое было тем более заметно, что оно проявлялось у нее чрезвычайно редко и было несовместимо со строгим характером. Слеза смягчила взор ее и резкое очертание губ.

— Сын Вольнота, — ласково проговорила она, — не под твоим кровом должен обитать вещий ворон. Со вчерашнего вечера я не вкушала пищи, и сон не сомкнет моих глаз в эту ночь. Не бойся: мои люди прекрасно вооружены, да к тому же не родился еще тот человек, который посягнул бы на могущество Хильды.

Взяв Гарольда за руку, она отвела его в сторону и шепнула:

— Я желала бы поговорить с тобой до моего ухода!

Дойдя до порога приемной, Хильда три раза подряд обмахнула его своим волшебным посохом, приговаривая на датском языке:

— Погребальная песня! — проговорила Гита, побледнев от ужаса.

Хильда и Гарольд безмолвно прошли сени, где служители валы, с оружием и факелами, быстро вскочили с лавок; и вышли на двор, где конь пророчицы фыркал от нетерпения и бил копытом землю.

Хильда остановилась посередине двора и сказала Гарольду.

— На закате расстаемся и на закате снова увидимся… Смотри: солнце зашло, загораются звезды, тогда взойдет звезда еще больше и ярче всех! Когда, открыв ларчик, ты достанешь из него готовую одежду, вспомни о Хильде и знай, что она будет стоять в эту минуту над могильным курганом саксонского вождя… И из этой могилы выйдет и загорится для тебя заря будущего.

Гарольду хотелось поговорить с ней о Юдифи; но какой-то необъяснимый страх овладел его сердцем и сковал язык; он стоял безмолвно у широких ворот отцовского дома. Вокруг горели факелы и бросали свет на суровое лицо Хильды. Но огни и слуги уже исчезли во мраке, а он еще стоял в раздумье у ворот, пока Гурт не нарушил его одиночества, подъехав на взмыленной лошади. Он обнял Гарольда и сказал ему ласково:

— Как же это мы разъехались; зачем ты послал вперед свою дружину?

— Я расскажу тебе это после, Гурт, а теперь ответь: не был ли отец болен? Меня очень беспокоит его вид!

— Он не жаловался ни на какую боль, — ответил ему Гурт, невольно пораженный, — но я припоминаю, что в последнее время он очень изменился, стал часто гулять и брал с собой собаку или старого сокола.

Гарольд, глубоко опечаленный, пошел назад; он застал отца в той же приемной зале, в том же парадном кресле. По правую руку от него сидела Гита, а несколько ниже — Тостиг и Леофвайн, которые вернулись с медвежьей травли и шумно разговаривали. Вокруг толпились таны. Гарольд не спускал глаз с лица старого графа и заметил с испугом, что он, не обращая никакого внимания на этот шум, сидел, склонив голову, со своим старым соколом.