Радищев

За день до смерти он призывает врача и просит его сказать ему откровенно, есть еще надежда на выздоровление или нет. «Не думай, — говорил Ушаков врачу, видя что тот колеблется, — не мни, что, возвещая мне смерть, встревожишь меня безнадежно или дух мой приведешь в трепет. Умереть нам должно; днем ранее или днем позже, какая соразмерность с вечностью».

«До сего, — говорит Радищев, — человеколюбивый врач колебался в мыслях своих, откроет ли ему грозную тайну, зная, что утешение страждущего есть надежда. не покидающая человека до последнего издыхания».

Но видя упорное желание больного знать истину о своей болезни, сказал ему, что через сутки он умрет.

«Услыша приговор свой из уст врача, Федор Васильевич не встревожился ни мало», он взял руку врача и сказал: «Нелицемерный твой ответ почитаю истинным знаком твоей (ко мне) дружбы. Прости в последний раз и оставь меня».

Простившись с товарищами, он позвал к себе Радищева, отдал ему свои бумаги и просил «употребить их как ему захочется». «Прости теперь последний раз; помни, что я тебя любил, помни, что нужно в жизни иметь правила, дабы быть блаженным, и что должно быть тверду в мыслях, дабы умирать бестрепетно».

Перед самой кончиной Ушаков просил товарищей дать ему яду, но те не согласились. Он умер от «антонова огня»… «Из миллионов единый исторгнутый не приметен в обращении миров», — говорит Радищев.

Эта чисто стоическая твердость духа перед лицом и смерти и последние поучения Ушакова произвели сильное впечатление на молодого Радищева. Позже он часто повторяет слова Ушакова: «Надо быть твердого убеждения в мыслях, чтобы умирать бестрепетно». Последующая жизнь показала, что из одиннадцати русских студентов, один Радищев оказался достойным и последовательным учеником Ушакова, с таким чувством и горячей любовью написавший очерк о жизни и смерти одного из лучших русских людей второй половины XVIII века.

Кончилось золотое время юношеских надежд, увлечений и розовых перспектив. Европейски образованным человеком Радищев, вместе с другими русскими студентами возвращался на родину, где и должен был приступить к практической деятельности на пользу отечества..

«На окончательном экзамене, — пишет сын Радищева Павел, — он не старался блеснуть знаниями». И только одни его учителя знали «что он знал более, чем другие». Кроме глубокого знания международного законодательства и права, которое он усердно изучал в Лейпциге, он усиленно занимался химией, биологией и особенно философией.

Владея в совершенстве пятью иностранными языками, Радищев был хорошо знаком со всей мировой литературой по философии. Все классические авторы; греческие, латинские, итальянские, немецкие, французские и английские — были ему известны, равно как и все русские. Обо всем этом свидетельствуют не только его современники, но и литературное наследство писателя.

По возвращении в Россию этот всесторонне развитой и образованный человек, полный юношеского энтузиазма, должен был исполнять должность протоколиста Сената: переписывать жалкие мысли урядников благочиния, этих — по выражению Радищева — «гонителей истины, разума и всего великого и изящного на земле».

Не о скучной работе переписчика мечтал Радищев, занимаясь в Лейпциге. Он готовил себя к большой политической деятельности и искренне желал отдать все свои силы и знания на пользу родине в духе истинной добродетели.

ПРАКТИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В РОССИИ

За время четырехлетнего пребывания его в Лейпциге он плохо был знаком с настоящим состоянием дел на родине. Когда он уезжал в Лейпциг, Екатерина II справляла «медовый месяц» либерализма. Шум, поднятый в связи с созывом Комиссии для сочинения нового уложения, переписка с французскими философами (Вольтер, Д’Аламбер), приглашение в Петербург Дидро, губернские реформы, учреждение суда совести и формальная отмена пытки, разговоры о веротерпимости, отмена слова «раб» — все это дало повод русским и иностранным писателям принять эту волчицу в овечьей шкуре за истинное воплощение «разума на престоле», за образец просвещенной монархии, к утверждению которой были направлены усилия большинства материалистов-просветителей.

В русской и иностранной печати заговорили о наступлении новой эры. «Заря благоденствия рода человеческого занялась на севере. Владыки вселенные, законодатели народов, спешите к полуночной Семирамиде и, преклонив колена, поучайтесь». — Так писал западный писатель Грим по поводу так называемого либерализма Екатерины.

Еще с большей наивностью приняли этот либерализм русские писатели.

Поэт Державин в задушевных и восторженных выражениях славил «великие дела великого царствования». В своем стихотворении «Фелица» он писал по адресу Екатерины II:

«Век Екатерины — говорит Фонвизин — ознаменовав дарованием россиянам свободно мыслить и изъясняться». Один из героев Фонвизина, Стародум, так оценивает доекатерининские времена ужаса: «Я сам — говорит он — жил большей частью тогда, когда каждый, слушав двоих так беседующих, как я говорил с Правдиным, бежал прочь от них трепеща, чтобы не сделали его свидетелем вольных рассуждений о дворе и дурных вельможах. А что касается — продолжает Фонвизин устами Стародума — о критике дурных нравов на улице, то и думать нечего». Но это в прошлом.

А теперь «Екатерина продолжает он — расторгла сии узы. Она, отвергая пути к просвещению, сняла с рук писателей оковы и позволила везде заводить вольные типографии, дабы умы имели повсюду способы выдавать в свет свои творения».

«Теперь, — воскликнул он в восторге, — писатели могут возвысить громкий голос свой против злоупотреблений и предрассудков, вредящих отечеству, так что человек с дарованием может в своей комнате, с пером в руках, быть полезным советодателем государю, а иногда спасителем сограждан своих и отечества».

Это общее преклонение и восхищение «перед разумом на престоле» разделял и Радищев, четыре года находившийся за. пределами родины — в Лейпциге[1].

Только незнанием истинного положения дел можно объяснить первое восхищение Радищева царствованием Екатерины и те патриотические чувства, которые он переживал тогда вместе с другими студентами.

«Вспомни нетерпение наше видеть себя паки на месте нашего рождения, вспомни о восторге нашем, когда мы узрели межу, Россию от Курляндии отделяющую. Если кто бесстрастный ничего иного в восторге не видит, как неумеренность или иногда дурачество, для того не хочу я марать бумаги. Но если кто понимая, что есть исступление, скажет, что не было тогда в нас такового, кто не мог бы пожертвовать и жизнью для пользы отечества» (Разрядка наша). Налицо таким образом искренние и неподдельные патриотические чувства.

Гельвеций 1715–1771 гг.

Ж. Ж. Руссо 1712–1778 гг.

Но, по свидетельству самого Радищева, разочарование в родине и отечественных порядках наступило слишком быстро. «Признаюсь, и ты, мой любезный друг, в том же признаешься, что последовавшее по возвращении нашем на родину жар сей в нас гораздо умерило». Самодержавно-крепостническая действительность со всеми злыми последствиями вылилась ушатом холодной воды на разгоряченные головы юных патриотов.

1

Описывая деспотические подвиги Бокума, Радищев говорит по адресу Екатерины следующее: «Ведали мы, что власти такой ему дано не было, и всякому известно было, что мягкосердие начинало в России писать законы, оставя все изветы лютости прежних времен».