Страница 8 из 20
— Я не понимаю, — сказала Алиса, вторично зевнув украдкой. Она думала о том, как выпроводить гостью, сделав это возможно деликатнее, и плохо ее слушала. — Я не понимаю, — повторила она, — к чему мне надо готовиться?
— Я открою вам, милочка, — понизила голос Блюстительница. — Я скажу: оно близко. Каждый его ощущает, но безотчетно. Только мы понимаем до конца. Ибо мы ближе всех к престолу. Разве вы не видите, как люди мечутся в страхе? Слабые погрязают в грехе, убегают в вертепы, тонут в разврате. К ним в первую очередь направляет нас Предержащий, их надо быстрее вызволить из бездны. Но есть еще качающиеся. Они клонятся то сюда, то туда. Внешне они выглядят благополучно. Но и их терзает страх. Он приходит по ночам, во сне…
Блюстительница перевела дыхание. Воспользовавшись паузой, Алиса мягко заметила, что ее ночные страхи не терзают, и намекнула на необходимость, по ее мнению, сократить этот затянувшийся разговор. Женщина, казалось, не обратила никакого внимания на слова Алисы. Она стала уверять Алису, что той крайне нужно сейчас, сию минуту, переоценить всю свою жизнь, исповедаться перед Блюстительницей во всех грехах — тайных, явных и мысленных, а затем она, Блюстительница, приведет ее в лоно хранителей устоев. После этого акта душа Алисы обретет покой, а видения, которые мешают ей спать, отойдут в сторону.
И кроткая, деликатная Алиса не вынесла этого натиска. Бутылки под руками у нее не было. Поэтому она ответила на лестное предложение словами, произнеся их возможно убедительнее.
— Моя душа, — сказала она, — обретет покой, когда вы уйдете отсюда.
Сообщив это, Алиса тут же застеснялась. Ей показалось, что она слишком резко высказала свою мысль. И решила было извиниться. Но она плохо знала блюстителей. Гостья только скорбно поджала губы.
— Вы сердитесь, милочка, — пропела она. И зашептала: — Это он в вас. Страх точит душу. Страх томит тело. Душа не ведает, что говорят уста, потому что вы — качающаяся. А сатана близко. Он тут, не ушел еще. Он всегда там, где убивают. Ждет…
Алиса насторожилась.
— Ждет… — повторила Блюстительница. — И я жду. Я пришла, чтобы отвратить его происк. Я тоже всегда там, где убивают. Как сатана. Но я — посланница. Я иду, чтобы уничтожить страх, который приносит сатана. Он принес его сюда ночью.
Это было уже слишком. Сначала инспектор, потом Броуди, а теперь эта фанатичка, похожая на ворону, задавали хоть и в разных формах, один и тот же вопрос. «Моя ложь нужнее вашей правды», — сказал Броуди. «Признайтесь, милочка, что он разбудил вас», — говорит эта дура. Да полно, дура ли она? Напустила туману. Выпытывает. И Алисе стало по-настоящему страшно. Она почувствовала себя беспомощной девчонкой, упавшей в глубокую яму. Она пытается выбраться, хватается за стенки, но срывается и падает на дно. А сверху на нее смотрят инспектор, Броуди и Блюстительница, смотрят и говорят в один голос: «Признайтесь, милочка». В чем она должна признаться? Откуда это на нее свалилось? Что делать? Прежде всего надо прогнать эту ворону. Но как? Закричать? Глупо. Уйти? Алиса вскакивает и из прихожей говорит решительно:
— Я ухожу.
Блюстительница кротко вздыхает, поднимается и идет вслед за Алисой к двери.
— Напрасно, милочка, — говорит она. — От страха не бегут! У сатаны быстрые ноги.
Она еще что-то говорит, но Алиса уже далеко.
«…и была Изабель. Полусогнутые тростинки над округлостью сфер. Замок за границами смысла. Восходы и заходы. Утомительные орбиты, упирающиеся в бесконечность.
— Мне страшно, — сказал Карл.
— Уйди! — прорычал Лрак.
Они оба любили Изабель. Бель… Ель… Ль… Пустота. Ничто и все! Карл и Лрак. Логарифмы. Звенела и плакала Изабель. Рычал Карл. Говорил Лрак. Оборотни стонали, когда приходила Она… На… А…
— Мне трудно, — сказал Лрак.
— Убью, — прорычал Карл.
Изабель звенела, хохотала, билась в истерике. Ко… Е… Буква — логарифм. Человек — логарифм. Загадка бытия.
— Я, — сказал Карл.
— Я, — сказал Лрак.
Изабель ушла. Уходила, струясь. Бормотало и клокотало Ничто. Что?..»
Коун швырнул книжку в угол. Она полетела, трепыхаясь, и шлепнулась на пол обложкой вверх. На обложке было написано: «Кнут Диксон. «Логарифмы бытия». Книжка — бестселлер. Об авторе кричали в салонах любителей модной литературы. Критики писали, что Диксон — новое слово в авангардизме, что он сумел осмыслить бессмыслицу, что с выходом в свет «Логарифмов» в спину реалистов вбит последний гвоздь. Афоризмы Диксона печатались на первых полосах газет. Болтали, что его счет в банке вырос до неприличных размеров. Женщины струились через пальцы Кнута, как Изабель в его книжке. Содержатель ночного клуба Вилли Кноуде прислал Кнуту постоянный пропуск в свое заведение. Но Диксон там не показывался. Говорили, что он предпочитает проводить ночи в магазине — салоне амулетов, хозяйка которого — Эльвира Гирнсбей — недавно стала его любовницей.
Говорили много. Рассказывали, что один ловкий репортер, решив подработать на популярности Кнута, задал ему вопрос:
— Как вы относитесь к коммунизму?
Тот ответил одним словом:
— Логарифм. — Потом, видя, что репортер вытаращил глаза, многозначительно добавил: — Мое бытие исключает этот вопрос.
Кто-то пустил слух, что Кнут Диксон — шизофреник, бежавший из дома умалишенных. Кто-то сказал, что если оно и так, то это еще ровно ничего не значит. Профессор Кирпи, видный психиатр, резонно заметил, что тридцать процентов шизофреников — гениальные люди. Статистика убила неверие. Население страны доверяло цифрам. Цифрами измерялось состояние миллионеров. Цифрами оперировали экономисты, доказывавшие, что уровень благосостояния среднестатистического человека за последние годы неуклонно растет. Цифры, правда, показывали, и рост преступности, и увеличение числа дорожных катастроф, и даже количество наркоманов и алкоголиков. Но всему находилось объяснение. Катастрофы? Стало больше машин. Наркоманы? Из-за коммунистической опасности средний человек нервничает. Если ликвидировать опасность, то и наркоманов станет меньше.
Общество было идеально устроенным механизмом, раз и навсегда запущенным Творцом. И регулировать отношения в этом обществе мог только Творец. Папаша Фил, Кнут Диксон, господин Мелтон, Вилли Кноуде и иже с ними являлись послушными исполнителями его воли. И что бы они ни делали, это было угодно Творцу.
Действиями полиции тоже руководил Творец. Так, по крайней мере, полагалось считать Коуну. Но сам Коун этого не считал. Он всегда хотел знать больше, чем ему полагалось по нормам, установленным для инспекторов полиции. Этим он отличался от своего коллеги Грегори. Его целый день волновал вопрос: почему не состоялся завтрак у шефа? Можно было, конечно, просто спросить об этом у господина Мелтона и получить тривиальный ответ. Однако Коун не любил тривиальных ответов. Вечерняя беседа с Вилли Кноуде тоже не удовлетворила Коуна. Выходя из ночного клуба, он подумал о владелице салона амулетов — Эльвире Гирнсбей, о ее связях с шахом, а потом с Кнутом Диксоном. И решил хоть мельком, но взглянуть на эту женщину. Красный куб-кристалл был недалеко. И Коун поехал туда.
Но ему не повезло. Эльвиры Гирнсбей в салоне не оказалось.
Коун никогда не покупал амулетов. В его сознании амулеты почему-то ассоциировались с суеверием. Открывая вертящуюся дверь салона, он думал, что увидит внутри его витрины с безделушками. Ибо снаружи в этом странном магазине витрин не было. Толстое красное стекло не пропускало света. Загадочный куб-кристалл не выставлял на обозрение бездельникам свои сокровища. Только над входом вспыхивала и гасла скромная неоновая вывеска «Амулеты». С одной стороны, это подчеркивало солидность учреждения, которое не нуждалось в крикливой рекламе. С другой — молчаливо свидетельствовало, что амулеты — вещь серьезная.
— Ведь не будет же аптекарь выставлять напоказ яды, — сказала Коуну симпатичная смуглянка, встретившая его у входа. Она моментально сообразила, с кем имеет дело, и не стала скрывать этого. «Господин полицейский ошибается», — сказала она, когда Коун признался, что путал амулеты с сувенирами. Амулеты — это совсем, совсем другое. И если господин полицейский желает убедиться, она может показать ему это.