Страница 18 из 114
Если бы современный репертуар был так же богат и разнообразен красками и формой, как классический, то театр мог бы давать только современные пьесы, и миссия его была бы шире и плодотворнее, чем с репертуаром смешанным.
Новые пьесы потому и привлекают зрителей повсеместно, что в них ищут новых ответов на жизненные задачи. «Цена жизни» и «Вторая молодость»[19] не оттого имеют большой внешний успех, что в первой имелись бы большие художественные достоинства, а вторая сильна своей мелодраматической {73} гаммой, а потому, что та и другая в сценичной форме захватывают обширный круг мучащих современного зрителя вопросов.
Хороший театр поэтому должен ставить или такие пьесы из классических, в которых отражаются благороднейшие современные идеи, или такие из современных, в которых теперешняя жизнь выражается в художественной форме.
Держаться только одних первых пьес мы не в силах — у нас нет для этого ни средств, ни труппы. Держаться одних вторых не можем за отсутствием богатого современного репертуара. Поэтому мы поплывем между Сциллой и Харибдой. В особенности в Москве, когда и те и другие пьесы ставятся плохо, и в особенности в первый год, когда мы сами должны определиться.
К первым великолепно подходят «Федор» и «Антигона». Я не считаю «Уриэля», где Вы дадите новую форму, но не содержание. Я не могу считать и «Шейлока», потому что «Шейлок», как он мне представляется на нашем театре, будет отнесен к созданию чистого искусства и — поверьте — ничего не скажет ни уму, ни сердцу современного зрителя, который не может всей душой отозваться на красивый роман Порции (отчего я и думаю, что эта пьеса самая удобная для благотворительных спектаклей с их сытою, всем довольною публикой, избегающей яркого отражения современного на сцене). Это будет, конечно, хорошо, но не то, что «Федор» и «Антигона».
Остальные же намеченные нами классические пьесы, как «Много шума», «12‑я ночь» или «Усмирение своенравной», или Мольер, за исключением разве замечательнейшей из его комедий «Тартюф», — все это может быть серьезно только в глазах юношества, еще не научившегося ставить выше всего общественные вопросы собственной жизни[20]. Для взрослых же посетителей театра эти пьесы могут с большим преимуществом заменить водевили от Сарду и Ростана до Мясницкого включительно[21]. И только. Возлагать на эти пьесы, хотя они и классические, большие расчеты, значит, заведомо заблуждаться. Отдавать им целый вечер — это почти та же, что отдавать вечер «Романтикам», «Sans-Gкne», «Сирано», «Принцессе Грезе» и т. д., а в материальном отношении даже менее выгодно.
Вот почему я так настойчиво с прошлого лета прошу добиться такой сценической техники, чтобы «Много шума», «Усмирение своенравной», «12‑я ночь» могли идти вторыми пьесами. Пусть Стороженки и Веселовские[22] называют меня изувером, но я не могу переменить своего мнения, что все эти пьесы — красивые, художественно исполненные шутки — не больше. Они {74} нужны, потому что в них больше мастерства и таланта, чем в тех шутках, которыми публика любит забавляться. Они нужны, потому что в благородных образах без пошлостей и без сальностей развивают вкус к изящному, и все-таки они только шутки, которым грех отдавать всю свою творческую фантазию и энергию. Даже серьезнейшая из всех этих пьес — «Тартюф» — изобилует таким количеством преувеличений на наш взгляд, что она только умнейшая и серьезнейшая из этих шуток[23].
Вы сами согласны со мной, потому что при постановке «Много шума» и «Двенадцатой ночи» не находите нужным строго держать свою фантазию в известных рамках и позволяете шалить, что называется, «сколько влезет». И прекрасно делаете.
Раз стать на мою точку зрения, то понятно будет, что для современного театра, желающего иметь значение, пьесы Гауптмана и даже менее талантливого Ибсена серьезнее и важнее этих шуток гениальных поэтов Шекспира и Мольера. Поэтому-то я с такой охотой включаю в репертуар «Колокол», «Ганнеле» и даже «Эллиду», «Призраки», «Нору» и т. п.[24].
Что я гонюсь не за внешним успехом, это доказывается выбором «Эллиды» и еще более — «Чайки». В этой последней отсутствие сценичности доходит или до совершенной наивности, или до высокой самоотверженности. Но в ней бьется пульс русской современной жизни и этим она мне дорога.
Мое с Вами «слияние» тем особенно ценно, что в Вас я вижу качества художника par excellence[25], которых у меня нет. Я довольно дальновидно смотрю в содержание и его значение для современного зрителя, а в форме склонен к шаблону, хотя и чутко ценю оригинальность. Здесь у меня нет ни Вашей фантазии, ни Вашего мастерства. И поэтому, я думаю, лучшей нашей работой будут пьесы, которые я высоко ценю по содержанию, а Вам дадут простор творческой фантазии. Таков прежде всего «Федор».
… Я почти уверен, что для Федора Вы остановитесь на Москвине. У него один грех (и приятное качество) — он очень мало верит в себя, и потому его всегда надо ласкать. Послушен же он до идеального.
… Самое страшное, что Вы написали мне о Дарском[26], — это фраза: «Он в пафосе ищет высоких образов».
Это самое ненавистное для меня в актере. Если в актере нет простоты и искренности — он для меня не актер. Это моя первая лекция в школе. Я предпочитаю скуку — аффектации и {75} фальшивому пафосу. Южин искупает этот свой величайший недостаток внешними приемами. Да и он понял, что нельзя из «Макбета» делать мелодраму, и уже несколько лет, как полюбил комедию, где ему волей-неволей надо уходить от искусственного пафоса…
А очень легко, что «Эллида» будет иметь большущий успех. «Тартюфа» и я не вижу у нас. Но пьесу люблю…
Простите, что пишу на листках и карандашом. Крепко жму Вашу руку.
Привет Марии Петровне[27] от меня и жены, которая благодарит Вас за память.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
1899. Июля 23. Москва[28].
23‑е июля. 12 час[ов] ночи. Только что приехал домой, нашел Ваше письмо, которого очень ждал, и хочется отвечать, хотя не имею даже бумаги под рукой.
… Сегодня у меня был трудный день: два часа подробной беседы с Осиповым[29] о полном отсутствии денег. Он мягко улыбался, был любезен до приторности и не только не помог, но точно мысленно рад моему затруднению, а я… у меня готовы были слезы брызнуть из глаз от душевного напряжения и обидной, необходимой сдержанности и тактичности. В душе у меня что-то стонало, ныло, кричало, а я сохранял вид корректности и почтительности. Ушел я от него ни с чем, кроме тяжелого стука в висках. Но спустя час я встряхнулся и, мысленно намечая себе дальнейший план действий, бодро глядел вперед. Думая о вас, я испытывал к Вам чувство старшего брата, желающего своему младшему брату успокоиться и оправиться. Это чувство, которое позволю Вам назвать сентиментальным, не покидало меня вот до полуночи. А тут Ваше письмо, и […] в этом письме Вы в первый раз за два года пишете «целую Вас». Знаете ли Вы, что пишете в первый раз?
Впрочем, все эти дни в Москве в своих режиссерских совещаниях нежное чувство во мне и Шенберге к Вам остается основным.
… С Калужским и Шенбергом[30] я поднял несколько важных вопросов, надуманных мною на основании одной заботы: о Ваших силах и здоровье. Мы пришли к ряду выводов, обсуждаемых в течение двух дней целиком. Об этих выводах я Вам {76} буду писать особо и подробно. Решили, что так работать, как Вы работали весну и пост, нельзя. Нельзя — и шабаш.
Обсудил я с ними и распределение репетиций в августе и сентябре. Август распределили точно, до каждого дня, обдумав все случайности. С Шенбергом окончательно установили распределение в «Грозном»[31], «Федоре» и «Антигоне», держась, разумеется, Вашего распределения и допуская только три-четыре мелких изменения.
Так как на «Грозного» у нас возлагаются большие надежды и роль адски трудна, то необходимо, чтобы во время репетиций Вы были совершенно свободным актером, свободным от всех решительно хлопот. Нужно, чтобы Ваши силы, фантазия, малейший час — все шло на создание этой роли… Чрезвычайно важно именно получить эту способность беззаботно отдаться роли, а не режиссерству. Все, что касается режиссерства, Вы уже сделали, и Вас надо для этого только на несколько репетиций, а всех их — с народными сценами и генеральными — предполагается до 30 еще.