Страница 102 из 139
Из листовки в Горьковской области: "Долго ли Хрущев будет издеваться над народом, кормить обещаниями о светлом будущем? Куда девался хлеб? Большего мы пока не требуем. Где хлеб?.." (Автора листовки приговорили к 3 годам заключения.)
3
В 1954 году увидела свет первая часть повести И. Эренбурга "Оттепель" – это название определило общественную атмосферу послесталинского периода. "Что-то, конечно, сдвинулось, – отметил современник, – воздух потеплел, где-то подспудно зажурчало, показались проталины. Неведомо как, опубликовали эренбурговскую "Оттепель", но сразу же на нее накинулись стражи вечной мерзлоты".
Сталина уже не было, но цензура сохранялась повсюду, работали мощные системы для глушения западных радиостанций, в Биробиджане приняли решение усилить помехи к передачам израильского радио; праздничные лозунги в газетах по-прежнему призывали: "Деятели литературы и искусства! Умножайте духовные богатства страны! Боритесь за высокую идейность и художественное мастерство произведений! За тесную, неразрывную связь литературы и искусства с жизнью народа!"
Хрущев говорил: "Писатели – это артиллеристы, это артиллерия, потому что они, так сказать, расчищают путь для нашей пехоты, образно говоря, прочищают мозги тому, кому следует… Поэтому – бить, бить точно, но бить по противнику, по своим не стрелять".
Глава партии и правительства был человеком импульсивным (вспомним, как он стучал ботинком на заседании ООН). Колебаниям Хрущева во внешней политике соответствовали колебания на идеологическом фронте, а потому отношение к творческой интеллигенции было неоднозначным, временные периоды потепления сменялись на директивные окрики и постановления.
В 1956 году журнал "Новый мир" отказался печатать роман "Доктор Живаго" Б. Пастернака; его критиковали за отказ от идей пролетарской революции, за неверие в социальные преобразования общества и в коммунистическую идеологию. Герои романа отрицали "стадность" – "прибежище неодаренности", их отталкивала "заученная восторженность" и "владычество фразы, сначала монархической, потом – революционной": "Всё относящееся к обиходу, человеческому гнезду и порядку, всё это пошло прахом вместе с переворотом всего общества и его переустройством…", "От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия…"
В 1957 году роман "Доктор Живаго" увидел свет в Милане в переводе на итальянский язык, затем его перевели на другие языки; в октябре 1958 года Шведская академия присудила Пастернаку Нобелевскую премию "за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и продолжение благородных традиций великой русской прозы". Узнав об этом, Нобелевский лауреат послал в Швецию телеграмму: "Бесконечно благодарен, тронут, удивлен, смущен".
Президиум ЦК партии принял постановление "О клеветническом романе Б. Пастернака", оценив присуждение Нобелевской премии "как развязывание холодной войны". Началась травля поэта, статьи и издевательские строки в газетах: "Это что еще за злак? Петрушка или пастернак?", обличающие речи ораторов. "Как ни велики мои размолвки со временем, – написал Пастернак министру культуры, – я не предполагал, что в такую минуту их будут решать топором".
На собрании московских писателей "разоблачали и гневно осуждали… моральное падение" Пастернака, его "враждебную сущность", "художественно убогое, копеечное сочинение": "Этот человек… питаясь нашим советским хлебом… изменил нам, перешел в тот лагерь и воюет в том лагере…", "Вон из нашей страны, господин Пастернак. Мы не хотим дышать с вами одним воздухом…", "Пусть отправляется туда… Нельзя, чтобы он попал в перепись населения СССР…"
Студенты Литературного института собрались у подмосковного дома Пастернака и выкрикивали слова осуждения. Его исключили из Союза писателей, издательства расторгли с ним договора; больной поэт не выдержал травли и подписал заявление об отказе от Нобелевской премии. "Очень тяжелое для меня время. Всего лучше было бы теперь умереть, но я сам, наверное, не наложу на себя рук…"
Борис Пастернак умер в мае 1960 года.
Из романа "Доктор Живаго": "Смерти нет. Смерть не по нашей части. А вот вы сказали: талант, это другое дело, это наше, это открыто нам. А талант – в высшем широчайшем понятии есть дар жизни".
4
В 1962 году в журнале "Новый мир" – по личному распоряжению Хрущева – напечатали повесть А. Солженицына "Один день Ивана Денисовича". И в том же году изъяли и уничтожили тираж литературного сборника "Тарусские страницы". Партийные идеологи решили, что проза и поэзия авторов этого сборника – Н. Заболоцкого, Ю. Казакова, В. Корнилова, В. Максимова, Б. Окуджавы – "пропитаны неверием в человека, изображают советских людей ущербными, показывают нашу действительность в искаженном виде".
В декабре 1962 года Хрущев посетил выставку художников в Манеже, устроил разнос за "формализм" молодым участникам выставки, и газеты тут же обрушились на "веяния модернизма и манерничанья": "Трудно даже сказать, чего здесь больше – дурного вкуса или бездумной погони за "модными" формами?.."
Начался откат в прошлое с его ограничениями. Неугодных писателей и поэтов обвиняли в "очернительстве", "дегероизации", и снова "Литературная газета" воззвала к писателям, будто не было предыдущих лет "оттепели": "Мы участвуем в горячих, жестоких идеологических боях… Надо всё сделать для того, чтобы как можно быстрее за своим рабочим столом ответить делом на заботу партии об идейной чистоте нашего боевого оружия, о его силе и мощи".
В феврале 1964 года в Ленинграде состоялся суд над И. Бродским, будущим Нобелевским лауреатом. Судья: "Чем вы занимаетесь?" Бродский: "Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю…" Судья: "Нас не интересует "я полагаю". Отвечайте, почему вы не работали?" – "Я работал. Писал стихи…" – "Какая ваша специальность?" – "Поэт. Поэт-переводчик". – "А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?" – "Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?.." Иосифа Бродского приговорили к 5 годам ссылки за "паразитический образ жизни" и сослали в Ахрангельскую область, но в конце следующего года поэту позволили вернуться в Ленинград.
Ощущение "оттепели" всё еще сохранялось, особенно у оптимистов; кое-кто продолжал верить, что можно высказать, наконец, продуманное и выстраданное. Но для многих писателей старшего поколения было уже поздно; годы молчания или приспособленчества не прошли безнаказанно, и Эренбург свидетельствовал: "При Сталине всё было просто: нужно было только узнать, как он отнесся к той или иной книге. После его смерти стало труднее… В течение двадцати лет и писателей и читателей старались отучить от неподходящих мыслей".
В газетах, на собраниях, а порой и в литературе укоренился новый язык, от которого трудно было отвыкнуть: "в целях дальнейшего улучшения…", "по многочисленным просьбам трудящихся…", "в ответ на заботу партии и правительства…", "полное одобрение и горячая поддержка…", "есть мнение" и "есть указание", а также "прилив творческой инициативы", "самоотверженный труд", "твердой поступью", "в едином строю", "сомкнутыми колоннами" и прочее.
Читатель привык к шаблонным фразам, писатели привыкли описывать людей и события с позиций социалистического реализма – герои их книг и события, в которых они принимали участие, не имели ничего общего с повседневной жизнью, существовавшей в стране.