Сидр и Рози

Потом я мало что помню, да и это малое совсем смутно. В голове выбивали дробь барабаны. Рози крупным планом рядом, соленая от пота, невидимое прикосновение, слишком близкое, чтобы что-то разглядеть или оценить. И казалось, что повозка, под которой мы лежали, отправилась в далекое плавание, как барк, над всей долиной, а мы, невидимые, качались, взлетая, на неподвижных потоках.

Потом она сняла ботинки и набила их цветами. То же самое она сделала и с моими. Ее охрипший голос потрескивал, как пламя, у меня в ушах. Взметнулось еще больше огня. Я отхлебнул еще сидра. Рози рассказывала мне неистовые фантазии. Я ей нравлюсь, говорила она, больше, чем Уолт или Кен, Бони Харрис или даже помощник священника. А я признался ей громким, грубым голосом, что она красивее даже Бетти Глид. Очень долго мы сидели, сдвинув головы, дыша одним раскаленным воздухом. Поцеловались мы только один раз, сухо и застенчиво, будто два листика столкнулись в воздухе.

Наконец, замолчали кукушки, скользнули в глубину леса. Косцы ушли домой, оставив нас. Я слышал, как Джек звал меня, уходя по тропинке, я слышал, как он выкрикивает мое имя, пока голос не пропал вдалеке. А мы все лежали в травяной колыбели, держась за руки. Ее сиплый, отчаянный шепот одурманивал меня, а сидр гонгом гремел в голове…

Когда наступил вечер, мы вылезли из-под повозки. Светлячки сверкали в траве, жара дня смягчилась. Я чувствовал себя великаном; я раскачивался на ветвях деревьев, погружал руки в крапиву, просто чтобы показать себя ей. Что бы я ни делал, все казалось дерзким и легко осуществимым. Рози несла свои ботинки и тихо улыбалась.

Что-то было в этом вечере, что будоражит память даже сейчас. Длинные холмы растянулись, как китайские драконы, пурпурные в свете заходящего солнца. Вьющаяся тропинка связывала ноги, стараясь уронить меня. А озеро, когда мы проходили мимо него, взметнуло свои шипящие волны и попыталось утащить нас в мир рыб-каннибалов.

Вероятно, я не раз падал — хотя и не помню этого. Но где-то я окончательно потерял Рози. Я обнаружил вдруг, что иду домой один, мокрый, во власти чар. Я открыл необыкновенные трюки зрения. Я мог, оказывается, заставить деревья двигаться и играть в чехарду друг с другом, а кусты — превращаться в ревущие поезда. Я мог лизать звездочки — кислые капельки, и мог падать ничком без боли. Я чувствовал себя замечательно — пророком и, впервые в жизни, неуязвимым к опасностям ночи.

Когда наконец я добрался до дома, мокрый, как мышь, меня распирало от мощи и радости. Я уселся на колоду для рубки дров и пропел «Неистовый порыв бури», а потом еще несколько гимнов такого же содержания. Я продолжал петь еще долго после того, как прошло время ужина — разряжался один в темноте. Потом вышли Харольд с Джеком и за руки за ноги утащили меня в кровать. Таким мне больше не довелось быть никогда…

Примерно год спустя, в лесу Брит, имело место быть изнасилование. Если можно так сказать, что оно имело место. К этому времени меня только что приняли в банду, которая бушевала на лесных тропах, устраивала драки, сражения — без особых целей — опасные, провоцируемые нашей силой и скукой. Конечно, что-то подобное обязательно должно было случиться, и оно произошло в воскресенье.

Мы планировали изнасилование неделей раньше, в конюшне строителя. Густой воздух конюшни, насыщенный запахом гниющей соломы, острым запахом пропитанных мочой полов и немытой темноты, создавал необходимую нам атмосферу. Мы регулярно встречались там, чтобы играть в карты, тренировать приемы, учиться свистеть, болтать о девчонках.

В то утро нас собралось с полдюжины, включая Уолта Керри, Билла Шеферда, Шестипенсовика, Бони и Клерджи Грина. Снаружи долина, видная сквозь открытую дверь, омывалась апрельским дождем. Мы уселись в кружок на перевернутых ведрах, перебирая ремни упряжи. Внезапно, и совершенно неожиданно, Билл Шеферд выступил с предложением.

— Эй, — сказал он. — Послушайте. Есть идея…

Он понизил голос до нервного шепота и заставил нас сдвинуть головы.

— Знаете Лиззи Беркли, а? — спросил он. Сильный, ловкий парень с пухлым лицом, он имел постоянно рыщущий, за что бы уцепиться, взгляд. — Она подойдет, — заявил он. — Она чокнутая. С ней все будет в порядке, уверен.

Мы обсудили кандидатуру Лиззи. Действительно, она сдвинулась на почве религии. Приземистая, толстая шестнадцатилетняя девушка с большими, васильковыми глазами, она обычно ходила через лес Брит с набором цветных карандашей, чтобы писать на белых стволах берез отрывки из библейских текстов. Огромные, разноцветные буквы на гладкой коре кричали: «ИИСУС ЛЮБИТ МЕНЯ ТЕПЕРЬ».

— Я видел ее в воскресенье, — сказал Уолт, — она была там.

— Она всегда там по воскресеньям, — подтвердил Бони.

— Иерусалим! — воскликнул Клерджи, как всегда, громовым голосом.

— Ну так что? — спросил Билл.

Мы сдвинулись еще теснее, подальше от ушей лошади. Билл обвел нас круглыми красными глазами.

— Дело обстоит так. Все очень просто. — Мы слушали, затаив дыхание. — После утренней воскресной службы мы удираем в лес. И когда она пойдет из церкви домой, мы ее перехватим.

Мы ахнули. Мы увидели все так ясно. Мы увидели, как она идет одна через пустой воскресный лес, белолицая Лиззи, ничего не подозревая, святая, в легком платьице. Мы представили, как она идет мимо надписанных карандашами деревьев, не замечая ничего вокруг, прямо к нам в руки.

— Она слишком святая, — возразил Бони.

— Она слишком чокнутая, — подхватил Билл.

— Она подумает, что я один из ее ангелов.

Клерджи издал один из своих тихих, нервных смешков, и Бони покатился по полу от смеха.

— Значит, все вместе, да? — подытожил Билл. — И говорить нечего? Все в деле? Тут не до шуток, будем настороже.

Никто из нас не ответил, но мы все почувствовали себя замешанными; раз намечен план, действие уже кажется совершенным. Воображение работало четко, событие казалось уже происшедшим, и говорить больше было не о чем. До конца недели мы избегали друг друга, но жили только нашим грязным планом. Мы ни о чем не могли больше думать, только о приближающейся встрече; о ненормальной Лиззи и ее коренастом, доступном теле, которое мы все собирались познать…

В воскресенье утром мы толпой вышли из церкви и посигналили друг другу движением бровей. Утро выдалось сырым, с нежарким весенним солнышком. Мы кивнули друг другу, подмигнули, покачали головами и пошли разными дорогами в сторону леса. Когда мы собрались, наконец, в месте засады, прыть из нас как-то сама собой выветрилась. Мы были напряжены и молчаливы; никто не разговаривал. Мы залегли, как договорились заранее, и стали ждать.

Ждали мы долго. Пели птицы, болтали белки, сияло солнце; но никто не шел. Мы развеселились, начали посмеиваться.

— Она не придет, — сказал кто-то. — Она уже виделась с Биллом.

— Она встретила его и с криком умчалась домой.

— Тогда ей повезло. Я бы сделал ее еще святее.

— Я бы загнал ее на дерево.

Мы были раздражены, но счастливы, будто бы выиграли битву. Но решили все же подождать еще немного.

— Черт с ней! — не выдержал Билл. — Исчезаем. Пошли. — И мы обрадовались, что так сказал он.

В тот же момент мы увидели ее, задумчиво бредущую по тропинке, в нарядной соломенной шляпке. Билл и Бони, побледнев, с перекошенными лицами, наблюдали за ней. Она приближалась к нам, маленькая, толстая куколка, лучи солнечного света плясали на ее одежде. Никто из нас не шелохнулся, когда она поравнялась с нами. Мы смотрели на Билла и Бони. Они вернули нам наши взгляды с жалким отчаянием в глазах и медленно поднялись на ноги.

То, что произошло, было грубым, быстрым и бессмысленным; беззвучным, как очень старое кино. Два парня вприпрыжку промчались по берегу и загородили дорогу полненькой девушке. Она остановилась, и они уставились друг на друга… Это был ключевой момент нашего воображения — и нашей ограниченности мышления. После неуклюжей паузы, Билл нерешительно подошел к Лиззи и положил руку ей на плечо. Она дважды ударила его изо всех сил пакетом с карандашами, наотмашь, судорожным движением заводной куклы. Потом повернулась, упала, вскочила, оглянулась и понеслась между деревьями.