Ворчливая моя совесть

— Толя! Ты пьешь?! — укоризненно подняла брови дама. — С твоим-то сердцем? К тому же пиво принадлежит молодому человеку!

— Ну и что?! — поднял брови и Медовар. — Мы с ним, слава богу, уже сто лет друзья! Правда, Виталий?

Ничего не оставалось делать, как подтвердить это.

— Кстати, разве вы не знакомы? — отведав пива и вытирая ладонью губы, спросил Анатолий Юрьевич.

— К сожалению, нет, — произнесла дама и, пристально глядя Огаркову в глаза, представилась: — Твердохлебова. Луиза Николаевна.

— Огарков. Виталий.

Вообще-то это имя, Луиза Твердохлебова, ему было известно. Что-то такое ее он листал однажды.

— Вы очень напоминаете мне одного моего знакомого, — она вздохнула. — Но он… Он… Вы, конечно, поэт?

— И талантливый! — весело вставил Медовар. — Мы с ним выступали как-то вместе, в Политехническом, кажется, так он такие стихи выдал! Я даже одну строчку запомнил: «Передвигают в небе мебель…» Это гром! А?

— Неплохо, — кивнула Твердохлебова.

— Слушай, старик, — весело произнес Анатолий Юрьевич, — возьми-ка всем кофе, а? Вот мелочь, — он стал рыться в карманах.

Виталий его мелочь, разумеется, отверг, бросился за кофе. Принес сначала две чашки для них и бегом отправился за третьей для себя. Дыхание у него стало воспаленным, частым. Оттого, что он сидел за одним столом едва ли не как равный с настоящими писателями, он испытывал радостное возбуждение. Не первый раз, правда, сидел — с самим Рыбиным честь выпала месяца два назад, осенью, вон за тем столиком, но… С Рыбиным не очень хорошо вышло… «Не взять ли и пива? — подумал он. — Нет, как бы они это за амикошонство не сочли, нет…»

— Но это не все! — тем не менее молодецки бросил он буфетчице. — Я, возможно, еще кое за чем подойду, ладно? — имея в виду, что хорошо бы в случае, если он подойдет снова, обойтись без очереди.

— Подходи, родной, подходи, — с добродушным равнодушием пробормотала старая медлительная буфетчица. Ничто уже не волновало и не забавляло ее в этом шумном доме, где за раскаленным никелем кофеварки прошла ее жизнь.

«Коммуникабельные у меня соседи, — думал Огарков, — ничего не скажешь. Медовар не скупится на комплименты, да и эта, Твердохлебова, оказывается, тоже очень симпатичная старуха… А с Рыбиным — не получилось…» Огарков тогда вон за тем столиком сидел, возле искусственного, с разноцветным витражом окна. И тоже, как сегодня, пил пиво. А Рыбин — известный поэт! — подошел, сел и молча поглядывал по сторонам. Огаркову стало неловко, что он пьет, а сосед — нет, в такую-то жарищу. Может, очередь в буфете? И, набравшись духу, он предложил ему пива. «Спасибо, нет», — с едва заметной усмешкой сказал Рыбин и уставился на Огаркова проницательными водянисто-серыми глазами. Лицо у него было распаренное, русые волосы падали на покрытый капельками пота розовый лоб. Ведь жарко же человеку!.. Может, он хочет шампанского? Огарков уже знал, что Рыбин обычно пьет только шампанское, очень его любит… Мимо стола проходила в это время толстобокая, с красивым сытым лицом официантка. «Кустодиевский» тип. «Таня, шампанского!» Она тут же принесла два длинных бокала, салфетку. Откупорила бутылку… Но Рыбин не стал пить и шампанское. Виталий один пил. И, кажется, захмелел немного. «Вы отказались от моего пива, — сказал он, — затем от моего шампанского. Уверен, хотели меня таким образом задеть, может быть даже унизить. Но раз у вас появилось подобное желание, значит, я не так уж и зауряден. Не правда ли? Во всяком случае, если рассуждать логически, я…» «Олег! — окликнул Рыбин проходившего мимо задумчивого верзилу. — Я здесь!» — встал и, не взглянув на Огаркова, ушел.

…Сатирик рассказывал что-то интересное, Твердохлебова хохотала, отчего ее огромное тело сотрясалось и отчего, в свою очередь, вибрировали, шатались стол, стулья и, казалось, сами стены. Отчего, опять же, вот-вот должны были слететь со стен нарисованные на них знаменитыми гостями-живописцами разные экстравагантные картинки.

— А комнату-то хоть обставил?

— Собираюсь! — беспечно уверял Медовар.

— На чем же ты пишешь?

— У меня есть дощечка, крышка от посылки. Я пюпитр из нее сделал.

Он уже успел проглотить свой кофе и с удовольствием согласился выпить вторую чашку, пожертвованную ему Огарковым.

— Да, ты ведь пиво пил. Кофе после пива — моветон, — сказал Медовар, забывая, что и сам только что отведал «жигулевского». — Слушай, — прихлебывая кофе, обратился он к Твердохлебовой, — не хочешь ли прокатиться, проветриться? Командировка есть. На троих. В глубинку. Найдем третьего и…

— А зачем искать? — посмотрев на Огаркова, с улыбкой сказала Твердохлебова. — Возьмем вот Виталия — и все! Полный комплект!

— А что?.. Можно подумать, — без особого воодушевления откликнулся Медовар, — только… Утвердят ли его кандидатуру?.. Молод.

— Ну, это как раз неплохо. Сам знаешь, молодым поэтам оказывается сейчас всяческое содействие.

— Да, — без энтузиазма согласился Анатолий Юрьевич, — что верно, то верно. Пожилым бы поэтам содействие такое… Ну так что, Виталий? Вы как? Горите желанием?

Огарков не смел верить своим ушам. Его берут в творческую командировку!

— Бу… буду счастлив! — проговорил он. — На работе я отпрошусь!..

— Ах, так вы рабоооотаете?! — протянул Медовар.

— Но я обязательно отпрошусь! Меня отпустят!

— А кем же вы работаете? — приподняла брови Луиза Николаевна.

— Я… Я стоматолог, — пролепетал Огарков.

Медовар, разумеется, тут же решил у него проконсультироваться. Широко, насколько это было возможно, разинул рот и с волнением ждал ответа.

— Та-ак… У вас, Анатолий Юрьевич, основательно нарушена проницаемость капилляров, — сразу почувствовал себя в своей тарелке Огарков, — целостность слизистой оболочки, иначе говоря. Воспалены десны!

Медовар побледнел.

— Это серьезно?

— Достаточно серьезно. Ну, что же вы закрыли рот? Так, так. Мы наблюдаем здесь начало процесса гингивита. Пульпа некоторых камер вскрыта и обнаруживает… Все ясно! Рекомендуется аппликация, то есть введение в патологический десневой карман вытяжки лекарственных трав, в частности болгарского марославина…

— А… А… Доктор, а это сложная операция?

— Как вам сказать? На зонд накручивается турундочка из ваты, смоченная лекарством, она…

— Старик! — взмолился Медовар. — Может, подлечишь? В дороге, а? Или там, на месте? Возьми с собой парочку-тройку турундочек этих, а?..

…Сначала летели.

— Мы — группа писателей, — повторял Медовар, когда они поднимались по крутому трапу, — мы группа писателей! Здравствуйте, товарищи! — обратился он к стюардессе, в единственном числе стоявшей у входа в самолет. — Вас приветствует группа писателей. Я руководитель группы, фельетонист-сатирик Анатолий Юрьевич Медовар. Луиза Николаевна! Прошу! Проходите первой! Это известная лирическая поэтесса! — конфиденциально сообщил стюардессе Медовар. — А теперь — наша творческая смена! Виталий Наумович, прошу вас!

Отчество Огаркова было, кстати говоря, вовсе не Наумович, а Васильевич. Что он несет, этот Медовар? Луизу Николаевну его величание и титулование тоже, кажется, рассердило. Она недовольно что-то бормотала. Однако на стюардессу Медовар впечатление произвел.

— Пожалуйста, — захлопотала она, — пожалуйста. Снимайте пальто. Я сама повешу. Проходите в первый салон, если хотите. Там удобней. Проходите, пожалуйста!

Медовар бросил на своих спутников торжествующий взгляд.

— Каков сервис? — шепнул он. — Со мной не пропадете!

Но только расположили они на полках свои портфели, втиснулись в кресла и стали благодушно оглядываться по сторонам, как металлический порожек первого салона вслед за невероятно красивой, похожей на кинозвезду, очень деловитой девицей чинно переступили новенькие: двое увешанных фотоаппаратами и кинокамерами мужчин и одна бабуся. Все в дубленках, разумеется. В том числе и деловитая девица. У этой — дубленка была умопомрачительная, вся расшитая голубыми и розовыми цветами.