Ворчливая моя совесть

Колобов вошел на территорию стройплощадки. Огляделся. Новехонькие, панелька к панельке, стены, но на балконах кое-где уже завивалась зелень, малокалиберное бельишко сушилось. Хорошо! А второй корпус только-только поднимался. Еще просматривался котлован с массивными бетонными тумбами фундамента. «Панельки нужны, панельки! А везут их в час по чайной ложечке. Тянутся, тянутся…» Перешагивая через связки арматуры, доски, бумажные мешки с цементом, Колобов пробрался к крану, задрав голову, с минуту вглядывался туда, где неподвижно темнела его кабина, словно в лицо чье-то вглядывался, похлопал по теплому металлу портала, вздохнул. Еще раз вздохнул и врубил питание. Загудело, запульсировало что-то по всему крану. С улыбкой прислушиваясь к тому, как задвигалась по очнувшимся от сна конструкциям энергия, Колобов полез к себе. В новых полуботинках с плохо гнущейся толстой подошвой он потратил на это больше времени, чем обычно. Дверца кабины была заперта. «Вот чудак! — ища в карманах ключ, подумал Колобов о сменщике. — От кого запирается? Кому сюда лезть вздумается? И хоть бы через раз меня дожидался! Ну да шут с ним», — мысленно простил Колобов сменщика, вспомнив, что тот с дочкой зашивается, из детсадика ее должен забирать, а то с воспитательницей скандал. В ворота стройки медленно, чтобы не задеть забор, втягивался «КрАЗ» с новыми панелями. Колобов оживился, потер руки.

Весь конец дня, до самого вечера, Колпаков, пробегая из кухни в зал, останавливался с подносом у окна. И всегда одно и то же видел. Кран… Но теперь кран работал, вовсю крутился. И всегда новая панель висела на невидимом тросе, плыла, весело, пронзительно — прямо в глаз Колпакову — посверкивая уже застекленным окном. Может, это не новая, а одна и та же? Может, весь свой рабочий день всего с одной панелью Колобов колготится? Никак на место ее не присобачит? Может, крановщик-то из него, как из носа молоток?

Со всех концов зала, от пальмы с круто поднимающимися из кадушки, распадающимися во все стороны листьями; от фонтана, длинными струями своими напоминающего эту пальму; из-за шевелящейся бархатной портьеры отдельного кабинета на Колпакова были устремлены нетерпеливые взгляды.

— Официант!

— Герр обер!

— Кузьма! Дарагой!!..

Он виновато спохватывался:

— Айн момент! Минуточку, сладкие мои! Тоня!! Полканова!! Хватит ля-ля разводить! Нет, этот стол твой, сама побегай!

К ночи, когда ресторан опустел — на крохотной эстраде остался только один из музыкантов, ударник, упаковывавший свои барабаны, а в зале пара седеющих завсегдатаев при одной золотоволосой даме, у них и стол-то давно уже пуст был, скатерть даже снята, — Колпаков снова подошел к окну и стал искать в желтовато-черном небе очертания крана. Знал, что на стреле должны гореть электрические лампочки. Показалось — нашел. Вот она — стрела! Раз, два, три… Шесть… Шесть или семь лампочек насчитал. Но уж больно неподвижна была стрела, так замерла, что вроде и не шевельнется никогда больше. Нет, нет, что-то не в Сашкином это духе. Пригляделся — звезды! Большая Медведица!

— Кузьма, — обратился к нему один из засидевшихся завсегдатаев, — ну что там новенького на дворе?

Колпаков не отвечал, задумался. Завсегдатаи с уважением смотрели на его широкую борцовскую спину. Единственная их дама не без усилия подавила зевок. Она ждала от этого вечера больше. Колпаков медленно оглянулся. Усмехнулся понимающе и, тут же согнав эту полуулыбку, невнятно что-то пробормотал. «Неохота вам по домам, знаю», — было написано на его лице.

— Ладно, — проговорил он громче, — сидите. Устроим сейчас… Бал официантов устроим! Тоня! Полканова! — окликнул он уже переодевшуюся, странно по этой причине преобразившуюся, неузнаваемую коллегу. — Куда? А ну, задержись! Бал официантов будет! Рафик! — повернулся он к ударнику. — Задержись, попрошу!

Тот с полной готовностью и молниеносно распаковал свою установку, расстегнул молнию на куртке и снял ее, оставшись в майке с портретом Джорджа Вашингтона на груди. Руки у него были очень волосатые, сильные. Трудовые руки. Деловито прошелся палочками по сияющим бронзой и никелем барабанам, по большому и малому; по том-басу и по хай-хету, щеточкой проволочной стеганул; бронзовой, с педальным приводом тарелкой шваркнул… Не разучился ли за последние несколько минут своему искусству? Нет, как будто не разучился. Удовлетворенный, поглядел с деловитой вопросительностью на возвращающегося из кухни Колпакова. В одной руке у того были ловко зажатые между пальцами горлышки нескольких бутылок, на ладони другой лежало блюдо с подсохшим блинком икры, красной и черной, смешанной. Горка колбасы также возвышалась на блюде — темно-коричневые с белыми точечками чешуйки. Яблоки, огурцы… В бутылках было шампанское, коньяк, водка, цинандали… Где — полбутылки, где четверть. Улыбающаяся Тоня Полканова притянула стул, уселась. Все выпили. В том числе и ударник Рафик. Этот пил стоя.

— Ну, так что тебе, Кузя, продемонстрировать? — утер он губы волосатой, могучей не по росту рукой. Похоже было, что предстоящая работенка на барабанах интересовала его куда больше, чем выпивка.

Колпаков посмотрел на золотоволосую. Бокал шампанского заметно ее приободрил. Она уже не зевала.

— Плясать умеешь?

— Умеет! — почти одновременно ответили за свою даму ее седеющие кавалеры.

— Это что? — уточнила она, поправляя самоварное золото тугих кудрей. — Потанцевать, что ли? — Холодный взгляд Колпакова привел ее в смущение. — Ах, плясать? Н-не знаю…

Колпаков медленно поднялся. И в тот же миг Рафик выдал на тамтаме выходную дробь. Ррраз! — отбил паузу бронзовой, с педальным приводом тарелкой и… И пошел, пошел выделывать, выкаблучивать, давать стружку. И под фантастический перестук этот, под ритмическое хлопанье ладош всей компании тяжело, но плавно и все быстрей-быстрей несся по танцевальному паркетному пятачку посреди зала Колпаков. Бил себя ладонями по груди, по ляжкам, смешно выворачивая ноги, щелкал по протертым до дырочек кожаным подметкам. Вприсядку пустился… «Калинка-малинка моя! Дай мне волю, жинка моя!»

— И-и-их!.. — взлетела внезапно со стула золотоволосая. Не выдержала. По-о-онеслась! И салфеткой, словно платочком, обмахивается. Головой томно так, по-лебяжьи выгибая шею, поводит, глазами искоса, недотрогой поглядывает: «Ой, медведюшка, батюшка! Ты не трожь мою коровушку!»

Антонина Полканова в круг выскочила. Мелко, глядя себе под ноги, затопотала, запричитала: «Оё-ё! Да оё-ё! Да молоко коровиё! Не гляди на красоту, гляди на здоровиё!» Седеющие завсегдатаи, наполнив и опрокинув под шумок бокалы, оставив их, мелко трясущиеся, позванивающие, как бы тоже отплясывающие на лишенном скатерти столе, пустились и себе припоминать молодость, притопывать, молодецки задрав подбородки: «Семеновна-а-а в реке скупнулася, большая рыбина к ней прикоснулася!»

А барабанщик Рафик все быстрей, быстрей ритм задает. Ноги у плясунов уже деревенеть стали, глаза выпучились, рты пересохли. Все! Откинувшись на спинку своего высокого креслица, Рафик, безжизненно уронив руки с зажатыми в них палочками, прикрыл веки. Плясуны хрипло дышали. И смотрели друг на друга с ласковой задумчивостью, даже глаза повлажнели вроде. Словно душу они друг другу только что раскрыли. Колпаков стоял у окна. И золотоволосая рядом.

— Видите? — часто дыша, он показал на желтовато-черное небо. — Большая Медведица как светит!

— Где? Вон там? Над метро? Это же кран! Огоньки на кране!..

«Кран… — не споря с ней, подумал Колпаков. — Конечно, кран. А то я сам не вижу… Эка невидаль — кран. Мне Большую Медведицу подавай, а то кран. Приходи, говорит, на кран тебя подниму. Электроплитка у меня там. Нужна мне его плитка. Как был Колобов деревней, так и остался. Ездовый. При лошадях… а в седле-то небось ни разу не сидел. Все так, на голой шкуре, да пятками босыми заместо шпор… Долго ему меня ждать придется, на крану этом…»

Потом Колпаков ехал домой. Задремал даже в метро. Из темноты подземной поезд выскакивал иногда в ночную темень земной поверхности, рельсы шли поверху. Разница небольшая, но Колпаков всякий раз оживлялся, пытаясь уловить в темных, скользящих мимо поезда небесах звезды. «Дался мне кран этот!» — чертыхался он и, закрыв глаза, снова задремывал. Вспоминал… А может, снилось ему это?