Я - машина

Еще глоток пива.

– Бывает так, что ты испытываешь двойственное, противоречивое желание – амбивалентность. Например, один и тот же фильм ты можешь и любить, и ненавидеть одновременно. Это оттого, что люди, живущие внутри тебя, придерживаются своего мнения. Например, один человек любит этот фильм, другой ненавидит, третий безразличен к нему. Их ощущения – это твои ощущения. Твои ощущения – это голоса людей, живущих в твоем городе. Города бывают разными. Есть светлые, чистые, и люди, у которых внутри такие города, сияют светом и чистотой. Есть страшные города, есть тихие, есть индустриальные, есть провинциальные. В общем, всякие они бывают, всякие.

Старик вздохнул.

– Но случаются страшные вещи. Например, в один прекрасный миг город начинается рушиться. Дома горят и рассыпаются прахом. Люди внутри тебя сходят с ума от горя. Чаще всего после трагедии город отстраивается снова и заселяется новыми людьми. Тогда мы говорим о том, что после великого горя характер человека меняется. А на самом деле у него внутри просто строится новый город. Думаешь, я вру?

Я отрицательно помотал головой.

– Жил да был англичанин, Сатпрем, – продолжал бомж, с усилием потирая почему-то свою грудь, как будто что-то мешало ему дышать, – Он отсидел во время войны в концлагере. Нашел силы жить в себе, вот и выжил. Но когда его освободили союзники, и нужно было начинать новую жизнь, он сказал – «Все сожжено и разрушено внутри меня, как я могу жить дальше»? И он ушел бродить по свету. Его город так и не смог построиться заново. Думаю, он и сам потом жил на выжженной земле среди руин. Обычно если город рушится полностью, человек умирает. А он не умер, неся в себе остатки своей маленькой цивилизации. Он продолжал жить как призрак среди пустых стен.

Старик сделал последний глоток и выкинул бутылку в кусты. Та громко звякнула о железную трубу.

– Оно ведь как бывает? Вот живет человек, город у него прекрасен. Вдруг беда – и город рушится. Бывает так, что города уже нет, а человек все живет. Так можно прожить всю жизнь с руинами внутри себя. Такому человеку говорят – ну что же ты не можешь жить как все люди? Вот у тебя и повышение на работе, и мужчина ты видный, живи и радуйся. А он живет и не радуется. И часто такому человеку даже нет разницы – хорошее с ним случилось или плохое. И что самое страшное, он может даже не догадываться, что его город мертв. А город может рухнуть у каждого – у старой бабушки, у молодого мальчика, у умного или у глупого человека. Потом они живут как проклятые. Ведь отныне все в их жизни перестает приносить им удовольствие. Этим людям грустно всегда, никакой радости от жизни они не получают. И ни один самый умный совет не сможет им помочь. Те, у кого руины в душе, уже не могут жить в полную силу, в них нет страсти. Они не цепляются за новые возможности, они не умеют бороться за себя, потому что им нечего спасать или сохранять внутри себя. Там уже ничего нет. Это самые фатальные люди из всех людей на земле. Некоторое время мы сидели на колодце молча, и собаки, разинув пасти и вывалив длинные плоские языки, лениво смотрели на нас. Потом бомж с кряхтением поднялся и проговорил, снова потирая грудь и левое предплечье:

– Ну, пойду я уж. За пиво спасибо.

Я безразлично смотрел, как он заковылял вдоль забора и проглядывающейся в сухом кустарнике канализационной трубы. И вдруг он замер, резко облокотившись на нее. Собаки повернули к нему морды и тихонько заскулили. Я взволнованно нахмурил брови. А бомж вдруг упал и больше не поднимался.

Я вскочил и быстро подбежал к нему. Бегло пощупав его руку и шею и не найдя пульса, я понял, что мой врачебный долг требует от меня хотя бы попытаться вернуть старика с того света. Тем более, есть шанс. Но… Я огляделся. Облезлая черная шуба, тощие грязные дворняги, желтые листья, поезд вдали, клубы дыма на горизонте и узенькая серебристая полоска в небе – след самолета. Пустота.

Моя рука протянулась к грязному изрытому морщинами лицу старика и закрыла ему пустые глаза.

Потом я встал и пошел куда-то. Даже не интересуясь, куда.

Меня мучил лишь один вопрос – сколько он прожил с разрушенным городом внутри себя?

17.10.06

Изнутри

Людям, которые не хотят понимать друг друга

–Граааф, Графуша ты где? – позвал тщедушный пожилой человек, – Иди ко мне, мой хороший, иди ко мне!

Старые половицы скрипели под его ногами, прохудившиеся тапочки шаркали по полу, поднимая в воздух осевшую пыль. В этом доме редко убирались, и а пыли было предостаточно.

Старичок прошел на кухоньку, маленькую и закопченную, и раздвинул тяжелые шторы. В темный коридор хлынул поток утреннего света.

– Где же ты, Граф? – снова прокричал старик.

В руках у него была большая жестяная миска, наполненная кашей с говядиной.

– Я опаздываю, меня ждет работа.

В дверном проеме появилась рыжая собачья морда. Тощая молодая дворняга с короткой гладкой шерстью, смышленая, как и все подобные ей уличные собаки. Граф виновато вильнул хвостом, потом потянулся и сладко зевнул, обнажая клыки.

– Ах ты, соня. Только что проснулся? – усмехнулся старичок и поставил миску на пол, – Ну иди сюда, кушай, мой хороший.

Пса подобрали на улице две недели назад. Первое время животное никого к себе не подпускало, лишь еда смогла заставить его подружиться с сердобольным старичком.

– Хороший песик, – проговорил тот, осматривая некогда пораненную лапу пса, – Поправляешься? Вижу, что поправляешься! Ну что ж, мне пора.

Если бы не эта работа – должность участкового психиатра, Александр Петрович был бы человеком незаметным и серым. Лицо, как у тысяч других, рано поседевшие и вечно лохматые волосы, мятый серый пиджак и такие же мятые серые брюки. Все это добавляло ему возраста, хотя на самом деле Александру Петровичу едва перевалило за пятьдесят.

Александр Петрович жил на окраине города, в спальном районе, где росли старые тополя, где было тихо и спокойно. И только через пару десятков километров по асфальтовой дороге начинались большие дома, большие пробки и большие проблемы. Александр Петрович купил свою подержанную старенькую девятку только для того, чтобы вовремя добираться до больницы, в которой работал. Он недолюбливал машины. Отчасти эта неприязнь была вызвана его рассеянностью, отчасти проблемами и хлопотами – парковками, бензином, ремонтом.

Клиника, в которой работал Александр Петрович, имела плачевный вид: серый, невзрачный трехэтажный дом, перед которым был разбит заброшенный и неухоженный палисадник. На воротах висела извечная табличка «Въезд не возможен». В глубине палисадника располагался второй корпус, который в прежние времена называли «желтым домом». Старый вахтер поздоровался с доктором. Александр Петрович кивнул в ответ и поднялся на второй этаж. Он знал, что многие из тех людей, с которыми ему приходится каждый день здороваться в этом здании, насмехаются над ним. Клиника была бедной, денег на ее содержание государство выделяло мало. А он, Александр Петрович, последние копейки своей скудной зарплаты тратил на какие-то никому не понятные исследования и на то, чтобы издать в небольшом количестве книги с накопленным материалом. Но эти книги могли заинтересовать разве только профильных студентов. Зайдя в свой кабинет, Александр Петрович к своему удивлению обнаружил там посетителя. И не простого посетителя, а Михаила, того самого, с которым учился в медицинском институте и несколько раз встречался после его окончания. Только Михаил пошел в нейрохирургию, как и большинство его сокурсников, а вот Александр Петрович стал психиатром. Михаил сидел в кресле, развалившись, словно барин. Это был веселый, полный человек с аккуратной черной бородкой, с большими очками на носу. Его глаза, сильно увеличенные линзами, излучали жизнерадостность и жажду общения. Кто-кто, а этот человек умел расположить к себе кого угодно. Даже во времена учебы он непринужденно общался с преподавателями – кому комплимент, кому конфеты, и оценки его всегда были отличными.