Страница 4 из 4
Мариучча как стояла, так и села, рот открылся, пальцы в клубок сплелись. Кариссимо, говорит, виновата я перед тобой, врать тебе, правда, не врала, потому, как не приходилось пока, так что с этой стороны все у нас в порядке.
А что касаемо любви, так весь город знает, что я с тобой через силу помолвлена, а на деле без ума от Бартоломео-жестянщика. Не станем же мы рисковать, диамантов жалко! Попроси кого-нибудь другого, говорит, и заплакала от досады.
Пошел было дон Джага домой, голову повесив, но тут в нее, в голову эту, такая мудрая мысль пришла, что мамма миа! Не медля направился бедняга в соседний Портофино, к матушке своей, достопочтенной донье Пьетре, застал ее за вязаньем и говорит прямо с порога: давайте, мама, в вашу спальню скорее пойдем, задернем шторы, обнимемся и ляжем рядышком, как бывало в детстве, после вашей беспощадной порки. Скорее же, мама, скорее, пока сиеста не кончилась! Уж вы-то меня наверное любите?
Донья Пьетра, как сидела, так и встала, рот скривился, клубок из пальцев выпал. Бамбино, говорит, люблю, и не сомневайся, только вот со вторым пунктом загвоздка выходит. Тут я тебе про отца рассказывала, мол, он честным католиком был, и на лодке, полной рыбы, в бурю перевернулся, так вот, это не совсем так, видишь ли.
Ох, не гляди ты на меня так! все равно скажу — я твоего папу один раз только и видела, на карнавале в Рапалло, и был он заезжим сефардом-аптекарем, а не рыбаком никаким. Так что диамантами рисковать не станем, и все тут.
Что тут скажешь?
А вот что сказала донна Пьетра, наглядевшись на убитого горем дона Джагу: помнишь ли ты, бамбино, рыжую малютку Инесе, с которой в детстве обдирал соседский тутовник? Она по тебе до сих пор сохнет, а врать ей вроде и незачем, так ты пойди к ней, попробуй, любые средства в ход пускай и не сомневайся. Что дальше было и так ясно — пришел дон Джага к рыжей Инесе, сунув цветок в петлицу, не успел на порог ступить, она ему на шею кинулась. Дио мио! плачет от радости и бьется в руках, как рыба на портовом прилавке, за руку в спальню тащит, на ходу рубашку расстегивает, поверишь ли, какие дела творятся! Засунул было дон Джага шкатулку под Инесину подушку, да только поглядел на часы — ан, глядь, стрелка на четырех, опоздал, финито! Ну, думает, ничего, завтра женюсь на ней, а там шкатулку откроем, диаманты как засияют…
Ну, что ты так смотришь, Елена? Ясно же, что первые полгода дон Джага заснуть совсем не мог, ни в сиесту, ни даже ночью, больно уж горячая женушка ему попалась, так бы и держала его, будто соловья, в руке, сутки напролет. Соловей-то у дона Джаги немаленький был и страшное дело какой неутомимый. А по условию халдейскому спать нужно было настоящим образом — непременно без просыпу и без глупостей. Уснешь тут, как же, даже с лица спал, бедняга, а в юности был такой пуритано!
Ладно. Лет пять с тех пор прошло, лихорадка их любовная поутихла должно быть, да только теперь дон Джага в сиесту вовсе спать не ложится. Говорит, что боится, проснувшись, в шкатулке пепел обнаружить, голубой и бесполезный. За пять лет чего только не случится в семье, говорит. Лучше, дескать, не стану рисковать.
Может и зря боится дон Джага, зато в кондитерии у него всегда свежие булочки с кардамоном, в любое время. А так — попробуй в сиесту найди, не дозовешься никого, дремлют в тенечке. Спать в жару — итальянская наука, капити?