На всех фронтах

— Огонь! Огонь!

Надо спешить, но не торопиться. У наводчика завидная выдержка. В бою секунда может показаться вечностью: это когда в тебя бьют, а ты не можешь ответить тем же.

Наконец вздохнул танк. Командир делает для себя открытие: своего выстрела он не слышит! Зато видит, как пехота поднимается в атаку и бежит, бежит по уцелевшему мостику, по серому снегу, издали пехотинцы, как дробинки на белом госпитальном столе, катятся в Нефедьево. Значит, пехота заметила что-то такое, чего не заметили танкисты.

Ах вот оно что! Немцы отходят! Танки, стреляя по КВ, отползают к лесу.

— Кирин! Заводи!

Механик-водитель включает двигатель. Работы двигателя не слышно.

— Кирин!.. Почему не заводишь?

— Порядок, товарищ лейтенант!

В Нефедьеве, куда ворвалась наша пехота, творится невообразимое.

Внимание лейтенанта Гудзя приковано к танкам, которые отходят к лесу. Туда же из деревни бегут немцы, бегут среди взрывов. Гудзь догадывается: это бьет батарея, видимо, та, которая ночью помогала танкистам выдвинуться к речке. Теперь батарея своим огнем сопровождала пехоту. Дым закрыл отползающие танки, и для КВ наступила пауза.

— Попить бы, — попросил Саблин.

— Поищи там флягу, — сказал Кирин, — где-то около тебя.

Лейтенант Гудзь вспоминает, что какую-то воду он лил на Саблина, приводя его в чувство. Фляга валялась под ногами среди гильз. Но она была пуста. Пить вдруг захотелось всем. Бой, судя по разрывам снарядов, перемещался на западную, отдаленную окраину деревни.

— Командир, командуй, — напомнил лейтенант Старых.

— Выгрузим гильзы.

Враз открыли три люка. Черными от копоти руками танкисты жадно хватали снег, запихивали в рот, жевали.

Лейтенант Гудзь первым принялся выбрасывать гильзы. Их подавал ему Саблин. Гильзы были горячие, как из печки. Не чувствуя ожогов, лейтенант хватал их и бросал на вспаханную снарядами луговину.

— Все! Загружаем! — крикнул Саблин.

Теперь они втроем — Гудзь, Саблин, Татарчук, — передавая друг другу, грузили боеприпасы, предусмотрительно спрятанные в ровике. По счастливой случайности ни один снаряд не угодил в боеприпасы, хотя слева и справа от ровика зияли дымящиеся воронки. На подмогу пытался было выбраться лейтенант Старых, но командир остановил его:

— Отдыхай.

Бой откатился, но не утих. Над головой оранжевыми шмелями летели трассирующие пули.

— По местам!

— А бочки, командир?

— Потом!

Лейтенант Гудзь хвалил артиллеристов. Это они дали возможность загрузиться и передохнуть.

Нефедьево пылало. По реке стлался тротиловый дым, забивал дыхание. Танкисты невольно думали: каково пехоте? Пехотинцы брели по мокрым снегам, простуженными глотками кричали «ура». За речкой их голоса сливались в протяжное эхо. А пушки били и били.

— Вперед!

КВ дернулся и, словно согревая себя после холодной ночи, пошел тяжело, как мамонт. Вот и деревня. Улица идет вверх, на площадь. По ней Кирин ведет машину, как по танкодрому, — здесь сплошные препятствия. Дым отлетает в сторону. Танк выскочил в поле. Немцы ударили из пушек.

От прямых попаданий снарядов КВ споткнулся, но не остановился. Обычно после удара снаряда двигатель глохнет. Но сейчас машина вела себя как живое существо, казалось, она понимала людей, и люди называли ее самыми нежными и ласковыми именами.

Машина тоже любит ласку. Никогда Павел Гудзь не слышал от танкиста бранного слова, обращенного к танку.

— Торопись, милая, — просил механик-водитель Кирин, и машина брала подъем, который не взять ни на каком танкодроме.

— Наш КВ не оплошает, — заверял Татарчук.

— Не наш, а наша КВ — «Красавица Вера», — по-своему расшифровал начальные буквы заряжающий Саблин.

Преодолев препятствия, Кирин подвел машину к деревянному строению. Это был овин. Отсюда сквозь пламя просматривались немецкие танки. Лейтенант Старых один за другим выпустил четыре бронебойных снаряда. Два танка задымили. Из них выпрыгивали немцы, бежали к лесу.

— Кирин, вперед!

Крутой косогор — не разгонишься. И КВ на малом ходу выдвигается из укрытия. Татарчук бьет из пулемета короткими очередями.

— Полный вперед!

Отсюда, из-за высокого тополя, видно, как немцы уводят свои целые машины в лощину. Там угрюмо темнеет густой осинник.

Саблин кричит:

— Последний!

Гудзь напоминает наводчику:

— Последний.

— Понял, — отвечает Старых.

Кирин остановил машину. Пусть ударит с места. На этот раз наводчик целится дольше обычного. Снаряд последний, 125-й. От выстрела машина вздрагивает. Лейтенант Гудзь до боли в глазах всматривается туда, где в осиннике скрываются немецкие танки.

— Есть попадание!

Догонять удирающих нет смысла: кончились снаряды. Иссякли патроны. Да и двигатель работает на честном слове.

Бой кончился. КВ разворачивается. Кирин подводит машину к двум пылающим танкам. На снегу, словно вдавленные, застыли в неудобных позах немецкие танкисты…

Кирин выключил двигатель. Вслед за командиром члены экипажа выбираются из машины и долго рассматривают убитых. Немецкие танкисты в черных кожаных тужурках, и, что удивительно, в парадной форме. Предположение высказывает Татарчук:

— Это они, чтобы не переодеваться. Прямо из боя — на парад.

— Расчетливы сволочи. Во всем у них порядок, — тихо смеется Кирин.

— Только лежат в беспорядке, — съязвил Саблин.

Обращая внимание на парадные мундиры, заправленные под комбинезоны, наши танкисты недоумевали: нормальному солдату в бою не до парада. И все же… в связи с холодами генерал Гудериан разрешил своим солдатам надеть обмундирование, которое они везли с собою для парада в Москве.

— И у каждого где-то есть мать, — вдруг скорбно произнес Кирин.

— Вряд ли, — ответил Татарчук.

Лейтенант Гудзь подумал: «Звери не звери, но и людьми не назовешь». В чем-то прав Татарчук. А в чем?

К танку по вспаханному снегу, подняв полы шинелей, брели пехотинцы. Среди них — знакомый старший лейтенант, командир роты.

Гудзь повернулся к Татарчуку:

— Передай в штаб. Приказ выполнен…

Командир прислонился к броне: от усталости ноги подкашивались. Вскоре вслед за пехотинцами подошел командир батальона. Хорин обнял друга.

— Спасибо, Паша.

— Не за что.

— Ты что, еще не подсчитал?

— Не до счета…

— Чудак. Пока будем воевать, будем подсчитывать. И потери и победы.

Ответил командир стрелковой роты:

— В деревне — семь, два — под лесом, и один — на дороге, у шоссе. Итого — десять.

— А сколько всего?

— Восемнадцать, — хором ответили пехотинцы.

Приехала кухня. Из одного котла ели и танкисты и пехотинцы. Люди ставили котелки на гусеницы танка, как на стол. Стучали ложками.

На танке было голо: ни крыльев, ни зипов, ни запасных траков. Знакомая картина. Всем своим видом танк просился в ремонт, и танкистам было грустно, что предстояло расставание с «Красавицей Верой».

Не запоздал с визитом корреспондент фронтовой газеты. Он привез прекрасную новость: утром весь Западный фронт перешел в наступление. Капитан Хорин, гордый за своих подчиненных, потащил корреспондента считать вмятины на броне КВ. Их оказалось двадцать девять.

— Так и напишите, товарищ корреспондент: уральская броня крепче рурской.

ЗАВЕЩАНИЕ ДРУГА

Встреча с матерью в июне сорок первого года светила Павлу всю войну. Тот радостный и печальный день он вспоминал часто.

Но однажды — это было зимой в Подмосковье, когда наступательные бои по всему фронту переходили в оборонительные — о той, летней, побывке ему напомнили.

Западней Волоколамска семнадцатая танковая бригада, в которой воевал теперь уже старший лейтенант Гудзь, вышла к горе Лудино и здесь была остановлена противником.

Командование дало танкистам короткую передышку. Ужинали в уцелевшей избе. Хозяев не было. Командир батальона Хорин, произведенный в майоры за бои под Москвой, неожиданно вспомнил, как еще в начале войны лейтенант Гудзь получил увольнительную.