На всех фронтах

— Объявите перекур, согреемся немножко, — сказал он механику-водителю Кирину. Голова Кирина в расстегнутом шлемофоне возвышалась над передним люком.

Расчет оказался верным. Танкисты и пехотинцы поговорили о том о сем, да, собственно, ни о чем, а нервное напряжение спало, сознание одиночества стало рассеиваться. Танкисты понимали: завтра утром принимать бой рядом с этими людьми.

Подошел командир стрелковой роты. В сумраке не разобрать, какой он из себя: молод или не очень. Среднего роста, чуть-чуть сутул, а может, это уже была привычка пригибаться.

— Нефедьево, — сказал он глухим, простуженным голосом, — отсюда в двух километрах. Оно действительно в тылу у немца.

— И все-таки нам нужно попасть в Нефедьево, хотя бы на его околицу.

— В деревне полно немецких танков. Подойти не дадут даже в такую темень.

— И все-таки…

Лейтенант Гудзь в который раз мысленно измерял расстояние. Это не полигон, где пристрелян каждый куст. Чтобы выиграть бой, надо бить наверняка, а это значит — в упор или хотя бы на минимальном удалении. Так он и сказал покашливающему в кулак командиру роты. Тот, подумав, ответил:

— У самой деревни речушка. Где берега заболочены, сплошной линии фронта нет. Если танк не завязнет, можно приблизиться. До крайних изб будет еще метров триста.

Из скупого неторопливого объяснения Гудзь понял, что с берега днем хорошо просматривается улица, на которой остановилась немецкая танковая колонна.

— Есть еще мостик. Наши его не успели взорвать, а немцы не дают к нему подойти. Берегут, видимо, для атаки.

Татарчук включил рацию. В наушниках послышался голос Хорина:

— Паша… Паша…

— Сейчас, товарищ пятый.

Лейтенант Гудзь пересел к приемнику.

— Слушаю.

— Как устроился?

— Неважно. Далековато.

— Торопитесь. Поспать надо.

— Перед смертью не спят.

— Шутить будем потом.

До слуха командира экипажа донесся звон курантов. Это в штабе, откуда вел переговоры Хорин, был включен радиоприемник на волну Москвы.

— Полночь?

— Да, Паша. Столица о себе напоминает.

— Спасибо ей.

— Будь на приеме.

— Есть.

Казалось, ничего друг другу не сказали. Но звон курантов, как эхо, щемящей тоской отозвался в сердце. Думал о Москве, а видел Стуфченцы. В эту глухую зимнюю пору село продувают мокрые порывистые ветры. Они сменяются морозами, и тогда дороги, крыши хат, деревья покрываются блестящей коркой — начинается унылое царство гололеда.

Поеживаясь, лейтенант Гудзь снова выбрался из машины, огляделся. Внизу стоял командир роты, разговаривал с Кириным.

Темноту кромсали трассирующие пули. Шел не переставая снег, разбавленный дымом. При такой погоде стрелять мало толку. Деревня совершенно не просматривалась.

— Болото здесь проходимое? — спросил командира роты Гудзь.

— Вчера артиллеристам подкидывали боеприпасы — проскочили.

— На чем?

— На ЗИСах.

— А где их огневые позиции?

— За лесом.

— Связь имеется?

— Держим.

Гудзь решил подвести танк к самому берегу реки, откуда, по заверению командира роты, хорошо просматривается вся деревня. Но подойти к реке можно было только, говоря языком воинского устава, используя звуковую маскировку. И тут могли помочь артиллеристы.

А пока нужно было выбрать себе огневую позицию. Командир стрелковой роты с готовностью дал лейтенанту-танкисту двух бойцов, и те по еле приметной автомобильной колее вывели командира экипажа к низкому песчаному берегу. «Песок — это хорошо», — прикинул лейтенант.

Втроем стояли, пристально всматривались в противоположный берег. Отсюда, судя по карте, до деревенской улицы, где притаились вражеские танки, метров двести.

Падал снег, и по-прежнему все тонуло во мраке. Даже если деревню осветить ракетами, прикидывал лейтенант, все равно стрельба не будет прицельной. С этой невеселой мыслью он вернулся к танку. Из окопа командира роты связался по телефону с артиллеристами. Командир батареи доложил, что он уже предупрежден комбатом. Ждет команды.

— Время?

— Через пять минут.

— Продолжительность?

— Четверть часа.

Под «музыку» беглого огня командир экипажа вывел свой танк на песчаный берег, и механик-водитель Кирин заглушил двигатель. Еще минуты три летели снаряды, раскатисто гремели взрывы. И снова наступило затишье. Немецкие танки не ответили ни единым выстрелом. Видимо, как и предполагал генерал Катуков, у танковой группы была более важная задача — прорваться в Москву.

— А теперь немножко разгрузимся, — сказал лейтенант. И танкисты осторожно сняли с брони ящики с боеприпасами и две бочки солярки. Всю эту дополнительную поклажу поместили в ровик.

Татарчук высказал было сомнение:

— Удастся ли воспользоваться?

Предстоящий бой для него был не первым. Редко воевал он в составе батальона, чаще — в составе роты, а на Московском направлении танки распределяли поштучно: на стрелковый батальон — танк. Так, бывало, начинали бой на сотом километре, а заканчивали на семидесятом. От батальона оставался в лучшем случае взвод, а от машины — ходовая часть. До сегодняшнего дня Татарчуку везло — за два месяца трижды выбирался из горящего танка. Любил утверждать, что веселей танкисту воевать не поодиночке. Есть кому выручить.

В предстоящем бою, как и в большинстве предыдущих, была надежда только на самих себя. Такая перспектива танкиста не радует.

Конечно, сомневался не один Татарчук. У Саблина на этот счет тоже имелось свое мнение, но он молчал. Промолчал и лейтенант Старых. От него, наводчика, будет зависеть, как долго они продержатся. А продержаться он был настроен как можно дольше, точнее, до победного часа.

Бой предстоял необычный. Лейтенант Старых попросил для себя скромную должность — наводчика. У каждого человека есть самолюбие. Было оно и у лейтенанта Старых. Как-никак он командовал ротой, взводом, экипажем. И вот теперь наводчик. Как офицер, он чувствовал себя неловко. В армии такое продвижение по службе в обычной, невоенной обстановке вызвало бы только насмешки.

Но это было начало декабря сорок первого года — самое тяжелое время войны, и настоящие коммунисты принимали те должности, где они могли трудиться с наибольшей пользой. Старых вступил в партию, как только началась война.

К утру снегопад приутих. Стало подмораживать. Из танка улетучилось последнее тепло. От брони веяло сухим холодом, который пробирал тело до костей.

Никто не спал, хотя командир разрешил вздремнуть наводчику и механику-водителю. В ответ лейтенант Старых мягко усмехнулся, усмешка получилась кроткой и снисходительной: какой уж тут сон, через час-полтора бой. Лучше поговорить с ребятами, перекинуться шуткой. Сон — это, пожалуй, прошлое…

Совсем недавно они еще не знали друг друга, а в эти минуты казалось, что дружат, по крайней мере, лет десять, а может, с детства.

Разговаривали тихо, словно боялись спугнуть тишину. Вспоминали довоенную жизнь, посматривая в сторону Нефедьева. Деревня лежала с наветренной стороны, и оттуда доносились громкие отрывистые голоса, переборы аккордеона, песня с непонятными словами, с незнакомой мелодией.

Для фашистов эта небольшая, зажатая лесом подмосковная деревня была уже тылом. И они отдыхали в теплых бревенчатых избах. Слабый ветер доносил запахи паленых перьев. Далеко за полночь стихли голоса. Видимо, фашистов одолел сон.

— Вот сейчас бы ударить! Было бы в самый раз, — рассуждали танкисты.

Заговорили о немцах. Лейтенант Гудзь вспомнил, что на эту тему он беседовал с Хориным еще в начале войны. И Хорин, как сейчас Саблин, отвечал на недоуменные вопросы командира взвода.

Татарчук среди немцев, взятых в плен, искал капиталистов и не нашел, Кирин видел трагедию Германии в страхе немецкого обывателя. Обыватель, чтоб сберечь свою шкуру, готов убивать каждого. У Саблина была еще надежда, что немцы не все плохие, где-то должны быть порядочные. Понятливей всех, как считал командир экипажа, был лейтенант Старых: побеждают, ненавидя врага.