Страница 12 из 16
– Фонтан, – бросил Чебуров, не оборачиваясь. – Мы же собирались построить в вестибюле фонтан? Вот из камней его и выложим.
– Это пожалуйста, – закивал Фельдман. – Но…
Не слушая его больше, Чебуров скрылся за дверью, где был чердак.
Вертолет все висел, чуть покачиваясь, и воздух дрожал от винтов, преображаясь в очевидную паркинсоническую рябь. Показались первые тучи. Небеса надвигались, не в силах затормозить.
Добрый вечер
У меня много друзей. Я говорю им: добрый вечер.
– Добрый вечер, Мари-Луиза.
– Добрый вечер, Виссарион.
– Привет, Захарий.
– Мое почтение, Джек.
– А вот и я, дорогая Настасья, что нового?
Они отвечают по-разному.
Мари-Луиза нараспев произносит:
– Добрый вечер, сударь.
Виссарион взлаивает:
– Добрый вечер, старина.
Захарий бурчит:
– Привет, привет, давненько не виделись.
Джек молчит, покусывает мне руку, накрывает на стол. Смешно он, однако, топочет.
– Я вконец извелась, – жалуется Настасья. Сахарная пудра раскисает в сиропных слезах. – Я сохну. Я таю.
Отвечаю:
– Ну, ничего, ничего. Сейчас сядем кушать.
Мою руки, включаю телевизор. Репортер рассказывает о достижениях конверсии. Масло вместо пушек: вот наш сегодняшний девиз.
Джек приносит полотенце, виляет хвостом. Я поправляю ему очки, мягко выговариваю:
– Эх, ты, голова – два уха. Грыз? Дужка вон треснула.
Джеку стыдно, он прячется. Из столовой доносится невнятный разговор. Мне хорошо с моими друзьями. Раньше я был одинок, но теперь все в прошлом.
Вхожу в столовую, все в сборе, расселись по местам.
Повязываю салфетку.
Я, когда ем, не свинячу, но всякий прием пищи – важный ритуал.
– О чем разговор? – спрашиваю их бодро.
– Захарий занудничает, – объясняет Виссарион. – Разводит бодягу про смысл жизни.
– Да? Любопытно, – я отхлебываю из кружки. – И в чем же, Захарий, ее смысл?
– Смысл жизни в том, чтобы жить, – хмуро изрекает Захарий. – Ограниченность мышления и стереотипы фантазии не позволяют выйти за рамки доступного. Надо просто жить, не раздумывая, и не гневить Создателя.
– То-то ты не раздумываешь, – насмешничает очаровательная Мари-Луиза.
– Dixi, – огрызается Захарий.
– Ну, а ты как думаешь, Настасья? – обращаюсь я к моей сдобной толстушке. Мочи нет, как люблю ее.
– Людьми надо быть, – ворчит Настасья. – Вот вам и весь смысл.
Джек, сверкая очками, встает на задние ноги: служит.
– Правильно, Джек, – хвалю я его. – Долг.
Все, кроме Захария, аплодируют. Захарий куксится, он чем-то недоволен.
– Хорошо, – я отхлебываю снова. – Кто сегодня расскажет притчу?
– Позвольте мне, – просит Виссарион.
– Изволь, дружище, – я откидываюсь на спинку кресла и закуриваю. Привычка – вторая натура, хотя курить перед едой ужасно вредно. Мои друзья весьма деликатны, они делают вид, будто ничего не замечают. Даже Настасья.
– Сказка про Данко, – откашливается Виссарион. – Давным-давно, когда люди жили среди трав и деревьев, нашелся среди них один Данко, молодой человек. И сказал им: пошли! И вот они шли, шли, и тени сгущались, и призраки мерещились, и вопили тропические птицы. Пока не стало темно. Тогда неблагодарные люди закричали: мы не видим дороги, куда ты нас завел? И приступили к Данко, намереваясь его разорвать. Но он не стал ждать, пока его разорвут, и сам вынул из груди пылающее сердце. Сердце осветило дорогу, и все пошли дальше.
– Замечательно, Виссарион, – я качаю головой, искренне поражаясь его смышлености. – Это все?
– Нет, там еще есть, – говорит Виссарион. – Через три или четыре часа люди стали кричать, что они голодны. И начали подступать. Тогда Данко, уже бессердечный, приманил орла, и орел выклевал ему печень. Данко поднял ее высоко, показал, а после бросил людям, и люди наелись, а тени, посрамленные, немного отступили.
– Так. Очень интересно. Что же было потом?
– Потом началась чаща, а за чащей – трясина, а за трясиной – луг без конца и края, а за лугом без конца и края – горы, а за горами – кишлак, а за кишлаком – опять трясина, и чаща тоже. И люди окружили Данко, который шел, как заведенный, и начали ругать его и проклинать за то, что он их, дескать, завел, неизвестно куда. Тогда Данко, подумав, шагнул к развесистому дубу и треснулся о него головой так, что мозги вылетели. И, когда они вылетели, он взял их в руку, где раньше было сердце, давно сгоревшее, и поднял высоко, освещая путь. А люди увидели в мозгах ужас, как много мыслей¦
– Просто здорово. Чем же все кончилось?
– Кончилось тем, что они стали питаться этими мыслями, и все умнели, развивались, пока не развились до программы конверсии.
– Браво! Браво! – мои друзья в восторге, они дружно хлопают. Я растроган. Надо же – всего рупь семьдесят четыре.
– Ну, пора за дело, – говорю я торжественно. – Притчу мы выслушали. Кто прочтет молитву?
– Я, – поднимает руку Мари-Луиза.
Я складываю ладони лодочкой. Мои друзья делают, как я – кто во что горазд. Ясно, что лодочка получается не у каждого.
– Создатель многоликий, – четко и старательно выговаривает Мари-Луиза, – благослови сию мирную трапезу. Не забудь нас в своих помыслах и планах, восстанови нас в преумноженном совершенстве. Содержи наш рассудок в смирении, сохрани в нас кротость, и пусть калорий будет столько, сколько отмерено, а что сверх того – то от лукавого. Аминь.
– Аминь, – отвечает ей эхо.
Я смахиваю навернувшуюся слезу. Подставляю ладонь, Мари-Луиза легко на нее запрыгивает. Одной ножкой она стоит на линии жизни, другой – на линии ума. Мари-Луиза – сосиска, рупь сорок три. Я скусываю ей головку, вдумчиво жую. Она продолжает стоять, ожидая дальнейшего употребления. Беру кружку, запиваю.
– Начни с горячего, – укоризненно вмешивается Настасья. – Желудок испортишь.
Я смотрю на нее виновато, откладываю Мари-Луизу, тянусь за Джеком. Режу его в мелкое крошево, беру на вилку. Он хорошо прогрелся и не остыл, несмотря на предобеденные разговоры. Закусываю очками, беру Захария, крепко сжимаю. Захарий широко разевает рот, из которого прямо на Джека сползает горчица. Я переворачиваю Захария, сжимаю противоположный конец, и на Мари-Луизу вываливается хрен.
Божественно. Как тонко придумано: у каждого органа, помимо декоративных функций, есть пищевое предназначение.
Чавкаю.
– Ешь с хлебом, – напоминает заботливая Настасья.
Беру Виссариона, отрываю зубами корку. Одновременно прислушиваюсь к телепередаче: там теперь показывают документальный исторический фильм. Первые успехи клонирования и селекции, зловещие планы военщины. Первые гибриды: человек-свинья, человек-дельфин, человек-боевой слон, человек-ящер. Разумеется, это солдаты, чего еще ждать от ястребов в погонах. А также сержанты и офицеры младшего звена. Вооруженные гориллы, морозоустойчивые альпийские стрелки. Акции протесты, митинги, мирные шествия.
Доедаю Мари-Луизу, запиваю.
Бархатная революция, курс на мирную жизнь. Повальная конверсия. Первые опыты скрещивания человека с продуктами питания. Первая ромовая баба. Поющее масло, танцующий батон. Президент в наброшенном поверх пиджака халате посещает кулинарный роддом. Первая потребительская корзина – малая. Она включает Виссариона, Захария, Мари-Луизу и Джека. Я сластена, могу себе позволить еще и Настасью, на десерт.
Я холостяк и в еде неприхотлив.
Завтра мне выплачивают жалованье. Куплю Большого Степана, который пиво. Надо же, до чего дошла человеческая мысль: самого Степана, то есть емкость, можно сдать, и заплатят.
Тем, что осталось от Виссариона, подчищаю тарелку. Смахиваю крошки: пряжку от туфельки Мари-Луизы, усы Захария, рожки Джека.
Настасья сидит на чайнике, пряча его под широкой юбкой. Я раздеваю десерт, снимаю обертку, кусаю, жую, глотаю.
Убираю со стола.