Ночь коротка

И Январжон говорит: ну ладно, ты здесь с матерью побудь, а мне надо, друзья машут. Пошел толпу догонять. Мать ему кричит: водки много не пей, слышишь! Вообще в рот не бери! Ко мне повернулась, косынку поправляет: учительница, как ты уехал, из загса не вылезает, уже третий муж у нее на счету. Что она с ними делает, не знаю, только они, во-первых, все американцы, а во-вторых, по-моему, просто с ней временно живут, а не мужья. Учительница-то думала, что они ее с распростертыми объятиями в свои Штаты утащат, а они, наоборот, сами от нее бегут, ее не берут. Вот она от злости и выходит все замуж, на ерунду какую-то рассчитывает.

Крепко меня обняла, наверное, снова вспомнила, как по мне скучала. Я тоже постарался это вспомнить, глаза закрыл. Стоим.

Открываю — опять люди идут, в центре — белая машина, в ней еще что-то белое. И все это на нас идет, люди и машина. Мать говорит: ну вот, придется здороваться; пиджак на мне разглаживает. Действительно, это была свадьба, и теперь она перемещалась по пустыне как раз мимо нас. Я вспомнил, как болел на свадьбе Январжона, и испугался, что сейчас у меня здоровье тоже пошатнется, отвернулся. Машина специально ко мне подъехала, из нее выпрыгнула учительница-невеста.

* * *

Вернулся? — строго спросила меня учительница. Не видишь, что ли, сказала мать. Вижу, улыбнулась сквозь фату невеста. Возмужал. А вы совсем не постарели, сказал я. Почему я должна стареть? — удивилась учительница. Я была все время счастлива.

И показала пальцем в машину. Кто там сидит? Жених, объяснила учительница. Опять не местный? Да, да, да.

Я заглянул в машину и увидел Рыжего. Он сидел в шляпе.

Учительница: он по-нашему не понимает. Я с ним через самоучитель познакомилась.

Американец? Да, торопливо улыбнулась невеста; поздоровайся с ним, он здороваться обожает.

Мы поздоровались. Невеста сказала: отойди, я хочу сесть обратно к своему жениху, он там без меня терзается.

Я отошел от дверцы. Учительница, как змея, заползла внутрь. Все почему-то захлопали и ушли вместе с машиной. А мы остались.

Кто-то меня сзади дергал за рукав: Прилипала. Обнялись. Пойдем выпьем, посоветовал Прилипала.

Мать нахмурилась: это ты для чего ему предлагаешь? Чтобы от матери оторвать? Ты, Прилипала, на свадьбу эту дурацкую иди, там тебе нальют, мальчика не трогай.

Я не трогаю, оправдывался Прилипала. И на свадьбу не пойду. Не ведите себя как единоличница, ваш сын, между прочим, еще мой друг, мы с ним в шахматы играли, правда?

А я его рожала, мрачно сказала мать. Прилипала пожал плечами. И ушел, пиная сапогами песок.

Мать взяла меня за руку: мне тоже жалко его, Прилипалку. Тут знаешь, их всех развезли, кто из республик был. Даже Грузина увезли — помнишь Грузина? Из Прибалтики тоже приезжали, им теперь армию свою из кого-то делать надо, офицеров своей национальности чуть ли не с собаками ищут. А у Прилипалы все пятнадцать республик в крови намешаны, кому такая дружба народов нужна, спрашивается. Вот сидит, корни, говорит, здесь пускать буду. Нашел где пускать. И пьет много.

Мы шли домой, в барак.

* * *

...Хочу добавить еще несколько объяснительных слов.

Когда началась гуманитарная война и о нашем Объекте вспомнили, Прилипала приказал выпускать Стенгазету.

Глядя в наши удивленные, сонные лица, он говорил: Стенгазета нужна для повышения боевого духа.

Да, сказали мы.

И зажмурились, потому что наверху опять грохнуло, с потолка песок зажурчал.

Третьи сутки, однако, бомбили. Вначале капсулы с тушенкой летели, с пакетным супом, падало-разбивалось сгущенное молоко. Никто ничего не понимал. Кто-то, кажется Каракуртов, сказал, что это все отравленное, эти продукты. Как бы не так: добыли на руинах несколько образцов — съедобно. Только немного просрочено, усмехнулся Прилипала, разглядев этикетку.

В первый налет десять человек погибло. Кужикина убило капсулой с кубиками растворимого супа. Эти кубики мы растворили на его поминках. Кто-то сказал: вкусно.

Нас убивали едой.

В третий налет они сбросили не еду — презервативы. Дул сильный западный ветер, почти все это в пустыню улетело.

Прилипала мрачно вертел и мял добытый разведчиками пакетик с порнографической девушкой: за кого они нас принимают?

Я честно сказал, что не знаю, за кого нас принимают.

Мы отбивались единственным непроданным танком. Кочев предположил, что они специально у нас этот танк не купили, чтобы считать нас военной базой. И бомбить.

Ба-бах.

Я отпросился, чтобы сбегать к раненому Январжону.

Он лежал лицом в мокрую, вздрагивающую стену бункера.

— Январжон!

Он молчал. Распухшей, потемневшей рукой он сделал мне знак уйти. Застонал.

Это скоро закончится, брат, сказал я строгим голосом здорового человека. Это закончится, мы приведем из города врача, врач успешную операцию сделает.

Январжон повернул ко мне лицо, густо утыканное щетинками: братишка, там, говорят, наверху капсулу с сигаретами сбросили.

Я кивнул. Он сказал: очень прошу, всю жизнь мне только бычки доставались. Я еще раз кивнул. Январжон раздвинул губы в мокрой улыбке.

Обещаешь? — спросил. И добавил, снова отвернувшись к стене: помнишь, как мы звезды ходили смотреть? Любоваться?

Я подтвердил.

А Фатиму, вдруг спросил Январжон, Фатиму помнишь?..

Да, я помнил Фатиму.

Он снова стал стонать, я поправил на нем тряпку, которой его накрыли, и вышел. В соседнем отсеке сидела мать и спала, по ее рукам и ногам ходили маленькие куры.

Мать захрапела и открыла глаза.

Я расчистил место от кур и сел рядом: нормально дела, с Январжоном беседовал.

Что с ним беседовать, вздохнула мать. И муллы, как назло, нет.

Вы его хороните уже, что ли?

Мать подложила под спину подушку: я о будущем думаю.

Мы замолчали. Наверху снова что-то упало и разорвалось. Я все пытался понять, как мать думает о будущем. Зачем ей, например, эти куры, от которых все нос в бункере зажимают, когда наверху земли не видно от пакетиков куриного супа? Я посмотрел в ее глубокое, родное лицо.

Мама, Прилипала приказал издавать стенгазету, а мне написать для нее патриотический рассказ из моей жизни.

Дурак он, твой Прилипала, сказала мать и заснула.

Я поцеловал ее спящую руку, пахнущую птицей. Вышел.

* * *

Всю ночь, пока продолжался налет, я свой стенгазетный рассказ сочинял. Он начинался с детства, с отца и звезды над ним. Сочинять было легко, потому что я уже когда-то сочинил это все татуировщику. Теперь татуировщик сам со своими иголками в часть рассказа превратился. Я ничего не придумывал, просто по-своему вспоминал.

Под утро рассказ целиком сидел в моей голове. Бомбежка закончилась, можно было сбегать на поле боя за сигаретами для Январжона.

Я вышел из бункера; раннее февральское утро встретило меня. Нахлынул ледяной ветер, как будто только дожидался первого человека, который выйдет из теплого, пропахшего курами бункера.

Поверхность земли напоминала супермаркет. Банки с тушенкой, пакетики с китайской вермишелью, чипсами, вместе с презервативами и одноразовым шампунем. Все это лежало вперемешку с осколками капсул, местами обугленное, поскольку капсулы с гуманитарной начинкой, падая, первым делом взрывались.

Найти сигареты в этом мертвом изобилии непросто было.

А еще ветер засвистел сильнее, супермаркет под ногами заворочался, пополз. Заслезились глаза.

Эй, крикнули сзади. Это кто? — спросили меня. Это я! Я сигареты ищу, сигареты, и помахал двумя пальцами около губ. А, “Кэмел”? “Кэмел” дальше сбросили, вон там, туда не идите, буран начинается.

Да-да, послушно ответил я и побежал куда они показали.

Добежав, я принялся разгребать руками гуманитарные завалы, но пачки, которые я принял за сигареты, были презервативами с подмигивающей женщиной, этой женщины было столько, на каждой упаковке, на каждой пачке, что я задохнулся.