Лотерея "Справедливость"

Больные стали говорить о любви и женской гордости.

Вера мерзла. Падение потолка, наконец, прекратилось: Вера почувствовала носом, губами и подбородком его ледяную эмульсионную побелку.

Вчера позвонила свекровь и сообщила, что переезжает в Россию, в Самарскую область. “И Алешеньке там будет лучше”, медленно, процеживая через марлю каждое слово, закончила свекровь.

Вера долго смотрела на телефон.

Потом сняла с дивана сонную ненавистную кошку и стала ходить с ней по комнате. Она качала кошку и пела ей, фальшивя: “Баю-баю-баиньки, спи, Алеха маленький...”. Кошка дергалась, пытаясь вырваться из тисков материнской любви. Пришел Славяновед и стал кричать, целовать и угрожать; Вера села на ковер, выпустила полумертвую кошку и стала смотреть, как Славяновед пытается разогреть себе макароны.

Ночью, в постели, она зачем-то соврала ему, что сделала аборт.

Диалог первый

А л е к с. С о з д а т е л ь б о м б ы.

С о з д а т е л ь б о м б ы (вытирая руки о фартук): Да, прошла уже неделя после смерти Марата, Алекс. Звонила Маша, извинялась, что не может пригласить; ее выселяют из квартиры. Переезжает обратно к матери. Попросила помянуть.

А л е к с (садится за стол): Уже неделя...

Едят. Пьют. Смотрят друг на друга.

С о з д а т е л ь б о м б ы: Знаете, какую он мне книгу на прощание подарил? “Философия любви”.

Алекс кивает и ест.

С о з д а т е л ь б о м б ы (проникновенно): Он чувствовал....

А л е к с: Я видел эту книгу. По-моему, у любви не бывает философии.

С о з д а т е л ь б о м б ы: Это замечательная книга... Как проходит наш эксперимент?

А л е к с: Не знаю. Сегодня она как-то так на меня смотрела...

С о з д а т е л ь б о м б ы: Записывайте, пожалуйста, все. Это очень важно с научной точки зрения.

А л е к с: Чем больше я записываю, тем меньше я испытываю... то, что испытывал к ней раньше.

Пьют. Едят.

С о з д а т е л ь б о м б ы: Вы не хвалите сегодня мое жаркое...

А л е к с: Да-да, очень вкусно.

Молчат. Пьют.

А л е к с (резко): Ваша философия любви — это философия трупа любви.

С о з д а т е л ь б о м б ы: Алекс, извините, но вы немного эгоист. Вы думаете только о своей любви, другой любви для вас не существует. А человечество...

А л е к с: Человечеству, по-моему, глубоко наплевать, что я о нем думаю... и что я думаю о любви. Пусть я эгоист, но большинство вашего человечества состоит из таких же эгоистов.

С о з д а т е л ь б о м б ы: Эгоист не способен любить.

А л е к с (размахивая вилкой): Зато он способен размножаться! А ваши мистики, философы и идеалисты или бегали за мальчиками, или жили всю жизнь, как монахи.

Создатель бомбы мрачнеет.

А л е к с (смущенно): Извините, я не имел в виду...

Доедают. Создатель бомбы счищает объедки в ведро.

Алекс берет книгу “Философия любви”, листает.

А л е к с (громко читает): Не следует наслаждаться следующими женщинами: больной проказой; сумасшедшей; очень белой женщиной; очень смуглой женщиной; женщиной-другом; женщиной, ведущей аскетическую жизнь и, наконец, женой ученого.

Создатель бомбы печально смотрит на него.

Темнота.

Темнота ползла по городу, наваливалась на позвоночники деревьев, топталась в арыках, текла из глаз и носов.

Славяновед, продав вторую квартиру, стал тихим и нежным. Лицо его стало худым; у него выпал зуб, и он долго показывал его Вере. На место выпавшего зуба вползла темнота; она беспокоила Славяноведа, он щупал ее языком.

Вдруг на несколько дней исчез Акбар.

Мобильник сонно врал, что абонент недоступен. Оказалось, его семья уже была отправлена в Лондон или еще куда-то; Билл заперся в кабинете, потом вдруг повысил зарплату охраннику Сереже. Хотя срок приема писем закончился, люди около офиса не заканчивались; некоторые держали листы бумаги со словами “Справедливость!” и “Верните наши деньги!”.

“Какие деньги? — спрашивал на экстренном совещании Билл, — Мы же ни у кого ничего не брали...”. Сережа, которому повысили зарплату, кивал, как китайский болванчик, и разводил руками.

Через три дня Акбар вернулся, посмотрел на выбежавших к нему сотрудников и сказал: “Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел”.

После чего заперся в кабинете с Биллом.

Проходя через час мимо кабинета, Алекс услышал высокий голос Билла: “...наживаться на чужом горе?”. “А ты забыл, с чего мы с тобой начинали?” — перебивал голос Акбара. “Ты на что намекаешь?” — говорил Билл. “Да так... Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел...” — смеялся Акбар.

Неожиданно дверь кабинета распахнулась; Алекс отпрянул.

В кабинете никого не было. Темнота, ранние сумерки. В приоткрытом окне бродили фигуры с плакатами. Над ними горели первые звезды.

Тупики

Алекс погасил свет в детской. Соат продолжала всхлипывать во сне.

В ванне отмокали четыре уцелевшие розы.

Вся квартира была в цветах разной степени увядания.

— Алекс!

Сунул голову в детскую:

— Ну что?

— Я исколола в кровь все пальцы, я не смогу завтра печатать...

Алекс закатил глаза и бесшумно выругался.

Наконец, выдавил из себя:

— Сейчас пойду поищу йод.

— Нет... — сказала детская. — Просто поцелуй. Этого хватит.

— Ты после этого уснешь?

— Да.

— Обещаешь?

Он вошел в темноту с приторным запахом валокордина. Согнулся над своим детским диванчиком. Пальцы Соат лезли ему в лицо.

Наконец, с поцелуями было покончено. Ненавидя самого себя, Алекс вышел из детской.

Розы. Лилии. Гвоздики. Снова розы. Завтра он все это выбросит. Его квартира стала похожа на школьный праздник или могилу неизвестного солдата. Из всех углов с ненавистью смотрели цветы.

Алекс вышел на кухню. Кипел забытый чайник.

Выключил. Достал мобильник. Потыкал пальцем.

— Владимир Юльевич? Да... Да... Да, она здесь. Нет. Ну вы можете что-нибудь сделать?! Ну, есть у вас какое-нибудь... противоядие, в конце концов? Что? Кто за вами следит? Опять следят? Вы уверены? Нет... Хорошо. Хорошо, я завтра к вам приеду... Что? Куда? Опять записать? Владимир Юль... сколько я могу это записывать! Да мне плевать на вашу науку, вы слышите? До завтра.

Встал, посмотрел на стену. На стене темнела “Смерть Марата”.

Зашел в ванну. Забыл, для чего зашел. Посмотрел в зеркало. Наклонился над ванной, выловил розы. Сжал мокрые колючие стебли. Шипы впились в ладонь. Вспомнил. Залез в аптечку, вытащил тетрадь, открыл. Сжал губы, стал читать.

“...10 апреля. Объект пригласила к себе. Вся ее комната обклеена моими фотографиями. Объект отсканировала все фотки, которые брала у меня посмотреть. Объект говорит, что хочет заказать мой портрет в старинном костюме знакомому художнику. Объект повторяет, что ей от меня ничего не нужно.

Мне тоже уже, кажется, от нее ничего не нужно.

Ночью Объект плакала, а я рассматривал свои фотографии на стенах. Много детских.

11 апреля. Утром Объект установила на свой комп заставку: Алекс, ты — солнышко. Ты — самый классный, Алекс. Ты просто великолепен. Убрать отказалась. Полчаса спорили. Я поставил на свой комп заставку: Лечиться тебе надо, дура. Посмеялись. Пришел Митра; вчера какая-то неловкая танцовщица заехала ногой ему по пальцам; один палец забинтован. Объект назло мне стала целовать ему этот палец, Митра убежал”.

Алекс перелистал еще несколько исписанных страниц. Две последние страницы были еще чистыми. Поставил число, почесал ручкой затылок.

“Утром к нам в кабинет пришел весь офис, с цветами и голубым зайцем. Оказалось, что у Объекта день рождения, а мне она ничего не сказала. Спели “Хэппи бёздэй”, спрашивали: “А что подарил Алекс?”. Объект идиотски улыбалась”.

Подумав, Алекс зачеркнул слово “идиотски”.

Владимир Юльевич требовал объективности, только объективности.