Страница 20 из 25
История Бориса и Глеба стала прецедентом выяснения старшинства между детьми от церковного и нецерковного брака – с принятием христианства к критерию родового старшинства добавилось «культурное» старшинство, не упростившее, но осложнившее порядок отношений внутри княжеского рода. Передача власти от Владимира Святославича Борису – младшему в роду, сыну от церковного брака – рассматривается как попытка введения «миноритета», убийство Бориса и Глеба и их по христиански смиренное приятие смерти было восстановлением родового права [291] . Тела братьев были принесены на княжий двор в Вышгород и положены в церкви Св. Василия. Затем над их прахом выросли, сменяя друг друга несколько Борисоглебских церквей [292] .
Архаическое патриархальное право, даннически-договорные отношения и христианская агиография складывались в единую череду прецедентов, создавая целостную этиологическую традицию, в которой были представлены различные пласты и различные формы сакрального [293] . Прецеденты политического порядка сосредотачивались на княжеском дворе, превращая его в топос политической власти.
Принятие христианства и Крещение Руси не означали и не могли означать упразднения сакрально-магического компонента легитимации власти – такие перемены не происходят внезапно. Принятие христианства не означало и установления политического порядка единовластия. Как показал И. Фроянов, и языческие реформы Владимира, и Крещение Руси вводились не для утверждения новых институтов власти, «а для сохранения старых родоплеменных порядков, консервации отношений, которые сложились в IX–X веках…» [294] . Вплоть до XV столетия единовластие и самовластие князей было не государственно-политической реальностью и даже не политической претензией, но выражением культурной ориентации. Образцами самовластия были каган (хакан), правитель кочевых империй Аварского и Хазарского каганатов, византийский император, ордынский хан. На их титулы претендовали не только русские князья, но и правители других государств [295] , сама же претензия была, прежде всего, литературно-этикетной, панегирической формулой [296] . Принятие христианства вело не к укреплению единовластия как политическому результату, но к христианскому пониманию истории, к включению княжеской власти в ее провиденциальную перспективу.
Христианство уживалось с язычеством, «ассимилировало его, включив языческие верования и обряды в свой вероисповедно-культовый комплекс» [297] . Как показал А.М. Панченко, христианство на русской земле в начальный период было лишено этического компонента, не связывалось с нравственным уничижением, а сама церковь отождествлялась не столько с обществом верующих, сколько с храмом: «Если церковь – храм, то одним храмом ограничивается сакральное, «христианизированное» пространство. Все, что вне храма, это пространство мирское, где поведение человека подчинено не «письменному закону», но отеческому обычаю» [298] . Эпизод из взаимоотношений князя Святослава с Феодосием Печерским А.М. Панченко интерпретировал как сосуществание двух образов жизни – языческого и христианского. Княжеские палаты с гридней продолжали служить местом, где жили и управляли «по отеческому обычаю». Христианский храм был другим пространством, требующим соблюдения иных заповедей.
Княжеский двор христианского времени был, как и в более раннее время, замкнутым организмом, выполнявшим и хозяйственные, и оборонительные, и административные функции. В христианское время на нем появилась церковь, и княжий двор превратился в своего рода «двойное» пространство, где репрезентировано и христианское, и языческое понимание природы власти, они равноправны, но локализованы и разведены. Как, например, на княжеском дворе в Любече (XI в.), где, как предполагают археологи, проходил известный из летописей съезд князей [299] . Княжеский «дворец» с палатами, обильно украшенными рогами туров и оленей (талисманами, оберегами) и христианский храм – два сакрально-политических центра, репрезентирующих сосуществование сакрально-магического и сакрально-символического компонентов летигимации власти.
Ритуалы, задававшие княжеской власти сакрально-символическую окраску, были связаны преимущественно с пространством церкви. «Восшествие государя на трон, – писал Н.М. Карамзин, – соединено было с обрядами священными: митрополит торжественно благословил Долгорукого властвовать над южною Россиею; киевляне, новгородцы сажали князей на престол в Софийском храме. Князь в самой церкви во время Литургии стоял с покровенною главой, в шапке или клобуке (может быть в венце)…» [300] . В церквях князей венчали и погребали их тела. Символическое пространство церкви гарантировало «правильность» и надежность атрибутов суда и правежа: в Киеве «суд и мерила» были в ведении Десятинной церкви [301] .
Княжеские соборы с просторными светлыми хорами и дополнительными залами, где князь совершал причастие, принимал послов, составляли часть равновесного политического пространства: одностолпные палаты на хорах Софийских соборов в Киеве, Новгороде, Полоцке, Николо-Дворрищенского и Георгиевского собора в Новогороде [302] . Прежде всего именно они и назывались в летописях «палатами» [303] .
Власть князя, в отличие от власти византийского императора, не понималась как богоданная власть, поэтому русские князья не обладали литургическим статусом, не принимали, подобно императору, участия в богослужении наравне со священниками, не имели права входа в алтарь церкви. В этом плане они были равны другим мирянам. И одновременно не равны им – находясь на хорах, князь видел происходящее в алтаре, таким образом и он сам, и само место оказывались приобщены к сакральному статусу императора [304] .
Наличие домовой церкви не было исключительной привилегией княжеского двора. Историки полагают, что на Руси XI–XII веков существовала широкая практика строительства домовых церквей, и связывают этот факт с еще не ушедшей в прошлое языческой традицией. Домашние церкви превращались в своеобразные домашние святыни, продолжая и пополняя ряд домовых святилищ [305] . При этом основные ритуалы общегосударственного характера были связаны не с домовыми церквями на княжеских дворах, но с городскими соборами. В этом плане важно не то, что на княжеских дворах стояли церкви, но то, какие церкви составляли предмет именно княжеского строительства.
Выражением культурной ориентации стало уподобление княжеского двора императорскому дворцу в Константинополе, прецедентом которого стал княжеский двор Владимира Святославича в Киеве. Княжеский двор представлял собой три каменных «дворца» рядом Десятинной церковью Богородицы [306] . Существовавшие предположения о том, что этот комплекс складывался постепенно, многими опровергается. А.И. Комеч настаивал на том, что три «дворца» возведены одновременно с церковью, как единый ансамбль, о чем свидетельствует материал – плинфа особого качества и размера, из которой сложены все эти постройки [307] . А. Поппе полагал, что этот «княжеский дворец» был подражанием византийскому императорскому дворцу Х в., в котором была домашняя церковь, посвященная Богородице, расположенная рядом с Хризотриклинием и внутренними покоями [308] . Супругой принявшего крещение Владимира Святославовича стала порфирородная принцесса Анна, сестра Византийского императора Василия II. Вместе с ней прибыли на Русь и артели каменщиков, и сама «память» об императорском дворце.
А. Поппе полагает, что церковь на дворе Владимира была посвящена не какому-то празднику (Успению или Рождеству), но Богородице, как и сообщает летопись: «Десятинная церковь Богородицы». Это и есть главный момент подражания византийскому дворцу, где роль домашней церкви играла Фаросская церковь Св. Богородицы. Кроме того, по своим архитектурным формам Десятинная церковь близка Фаросской церкви Византийского дворца [309] .
Образец для княжеского двора Владимира был одновременно и очень конкретен, и символически глубок – летописи уподобляли Владимира Константину и ветхозаветному Соломону, т. е. отсылали к прецедентам из мировой истории, из священной истории. Княжеская власть, как и княжеское строительство, становились продолжением этой традиции.