Сорные травы

— Воронцова… Катя, — выдавила женщина. Вчера вечером тело отдали.

Эту помню. Неопровержимое доказательство того, что всеблагий и справедливый Господь — всего лишь выдумка для слабых. Девочке было шестнадцать. В девочку был влюблен мальчик, который ее не интересовал совершенно. Такое случается, и нередко. Только мальчик, как водится порой за юными мальчиками, решил, что это конец света. Сделал самопальную бомбу, навесил на пояс, шахид недоделанный. Напросился на встречу — мол, попрощаться хочу, докучать больше не буду. Обнял напоследок и бабахнул.

— Да, я проводила экспертизу. Что вас интересует?

— Где ее трусики? — спросил отец.

— Прошу прощения?

— Нам выдали одежду. Все на месте, кроме трусов. Где они?

— Понятия не имею. Возможно, возвращать было нечего.

Как могут выглядеть трусики после того, как прямо на животе у девушки взорвался заряд?

— Как это вы не имеете понятия, если, как говорите, проводили экспертизу?

— Ко мне на стол тело попадает раздетое. Если хотите, могу поискать санитара, который этим занимался.

— Уж поищите, — процедил он. — Не стыдно на людском горе наживаться?

Отвечать на риторические вопросы не имеет смысла, поэтому я молча развернулась и пошла искать санитара. Не то чтобы я верила, будто он стащил трусы. Просто клиент всегда прав и так далее и тому подобное, а врачи, конечно, убийцы и хамы, и нельзя лишать человека удовольствия в очередной раз убедиться в этом лично.

Искать, разумеется, не пришлось, куда он из секционного зала денется. Идти дольше оказалось: в служебные помещения родственники не допускаются.

— Михалыч, с этой, которую взорвали, ты работал?

Михалычу за шестьдесят, и, кажется, он был здесь всегда. По крайней мере шеф утверждает именно так, а я тут слишком недолго для того, чтобы это оспаривать. Пять лет после института — как раз тот срок, за который из личинки врача формируется специалист. С точки зрения обывателя, правда, доктором меня назвать сложно, ну да обыватели на то и обыватели, чтобы иметь единственно верное мнение обо всем на свете.

— Сама знаешь, я, — ответил Михалыч. — А что?

— Там родители трусы потеряли. Поговоришь?

— А ты чего?

Я сделала умильное лицо.

— Ну, Михалыч, ну миленький, поговори. Я ж опять поругаюсь, ты же знаешь.

— Эх, молодо-зелено, — вздохнул он. — И чему вас только учат? Должна будешь.

Я кивнула. Чему учат? Куче всякой ерунды, которая потом забудется сама собой. А вот разговаривать с людьми — нет. Кто-то потом учится сам, а кто-то как я. Безнадежен.

Михалыч вон безо всякого университета умеет уболтать даже самого агрессивного. Жаль, мастер-классов не дает. Смеется только, мол, любить людей надо, они хорошие, но не все сами это понимают. Может, и так. Только…

Додумать я не успела. Из-за спины раздался крик «врача!», и я рванула туда со всех ног. Из-за банального обморока Михалыч бы не суетился, навидался. И обмороков, и сердечных приступов. И если он орет во всю глотку, значит, что-то серьезное. Из секционного зала через коридор, выложенный кафелем — убьюсь когда-нибудь, поскользнувшись, — туда, где остались безутешные родственники.

Когда я вылетела в холл, над лежащей уже суетились коллеги. Непрямой массаж сердца, дыхание рот в рот, как по учебнику. Вот клинической смерти прямо в морге на моей памяти еще не было.

Михалыч поднял голову:

— «Скорую» вызывай!

— Что сказать? Сердце?

— Да!

Телефон зазвонил, как всегда не вовремя. Муж умирающей, до сих пор тихонько сидевший в углу, подпрыгнул, я матюкнулась, на миг забыв и про этику, и про деонтологию.

«Вот когда ты помрешь — похоронят тебя, гроб украсят зеленым венком»[11], — завывал телефон, пока я извлекала его из-под рабочего костюма. Муж на эту песню обижается, ну и пусть. У меня больше поводов. Я сбросила вызов — перезвонит, если надо, — и набрала номер «скорой». «В настоящее время все линии заняты, пожалуйста, подождите».

Попадись мне идиот, что первым придумал ставить на время ожидания музыку, — убила бы. Отключилась, набрала снова. «Пожалуйста, подождите».

Цирк, да и только. Полное здание вроде как врачей, а толку — ноль. Впрочем, будь тут хоть сам Гиппократ, широко бы он развернулся со стандартной аптечкой да мешком Амбу[12], непонятно, каким чудом попавшим в укладку?

— Что там?

— Не отвечают.

— Не может быть!

— Звони сам. — Я сунула коллеге телефон, он отмахнулся, достал свой. Я снова набрала номер. Музыка. Да сколько ж можно!

Нет, я все понимаю. Про врачебные зарплаты мне можно не рассказывать, у мужа-хирурга в расчетке слезы одни, щедро наше государство несказанно. Про то, какая адская работа у «скорой», можно тоже лишний раз не повторять. Результат предсказуем: людей не хватает. И если бригаду приходится ждать полчаса, значит, она едет с одного вызова на другой — и появиться раньше просто некому. Но чтобы вот уже пятнадцать минут занято? Что у них там стряслось, умерли все?

— Скорая помощь. — Ну наконец-то.

— Женщине плохо с сердцем, — знаю, что это не диагноз. Но глазом-рентгеном не обзавелась, диагнозы издалека ставить не умею. Вот вскроем… тьфу ты, не накаркать бы. — Проводим сердечно-легочную реанимацию. Нет, самостоятельного дыхания нет. Пульса тоже. Адрес… Да, судебный морг. Ждем.

Телефон снова подал голос, я опять сбросила звонок. Сменила коллегу: мне достался мешок Амбу. Два вдоха, тридцать нажатий. Два вдоха…

По-хорошему нужно подключать мешок не к маске, а интубировать. По-хорошему нужен дефибриллятор, одновременно — катетер в подключичную вену и фармакологическую поддержку. Если б мы были в больнице, все бы это нашлось. Наверное. Но мы были в морге, а местным постояльцам реанимация ни к чему.

Меня сменили, отошла к стенке, чтобы не мешаться. Глянула на часы — еще пятнадцать минут прошло. Потом еще пятнадцать. Некоторые источники утверждают, что и первой четверти часа хватило бы для того, чтобы убедиться в неэффективности реанимации, кто-то рекомендует продолжать до приезда «скорой». Но «скорой» не было.

— Хватит, — сказал шеф наконец. — Все понятно уже. Ты, — палец указал на ближайшего коллегу, — оформляй документы. Уносите.

Он подошел к мужу умершей, начал что-то негромко говорить. Я не вслушивалась. Не первая смерть на моей памяти — еще когда студенткой в реанимации подрабатывала, насмотрелась, — а все равно паршиво. Сходить, что ли, стрельнуть у кого сигарету? Если не превращать в привычку, действительно успокаивает. И позвонить надо… что там муж хотел?

— Ив, привет, звонил?

Вообще-то мужа зовут Иван. Ваня. Но какой он, к лешему, Ваня — шикарный кареглазый брюнет с широченными плечами, вокруг которого девчонки штабелями укладывались. Когда мы начали встречаться, в институте, «Иван» показалось слишком чопорным, а «Ваня» — совершенно неуместным… тогда и родилось: «Ив». Прозвище, навевающее мысли о Франции… и соблазне. Дела давно минувших дней. А прозвище осталось.

— Да, — голос был недовольным, и я поморщилась. — Домой рано не жди, у меня ахтунг.

И отключился, не попрощавшись.

Я убрала телефон, медленно и бережно, уж очень хотелось запустить о стену. Достал. Обидами на пустом месте, дежурствами, половину из которых выдумывает, вечной усталостью, что якобы дает право уткнуться носом в монитор и ничего не делать — можно подумать, я на работе груши околачиваю… А еще бабами. И находит сплошь красивых, но без мозгов. Предпоследняя вон додумалась позвонить с воплем: отдай его, он мой. Мы же интеллигентные люди, давай, мол, ситуацию разрешать цивилизованно. Я не стала уточнять, с каких это пор «цивилизованными» называют попытки решить за взрослого дееспособного мужчину, с какой женщиной ему оставаться. Он что, дитятко малое, неразумное? Да забирай, говорю. Только ты всерьез полагаешь, что мужчину можно, как телка, из рук в руки за рога передать, а он и не взбрыкнет? Обручальное кольцо у него на пальце, а не в носу, захочет — уйдет. Не уходит? Ну извини, милочка, полагаешь, это мои проблемы?

11

«Веселая покойницкая», группа «Башня Rowan».

12

Ручной дыхательный аппарат.