Страница 10 из 10
Что тут началось! Рокфеллеры приехали! Дом осветился, музыка заиграла, вышли мадемуазели… Надушенные, в прозрачных одеждах… А под ними ничего, кроме ажурных чулок…
На рассвете меня будят. Открываю глаза: советский офицер, тоже капитан. Судя по погонам, из контрразведки… (В Париже была советская комендатура.)
Хватаюсь за одежду — не моя. Оказывается, ночью мы бабами менялись. Ну кое-как оделись, вышли на улицу, погрузились в свою машину, смершевцы впереди на своей — тронулись в обратный путь.
Едем молча. «Да, — думаю, — хорошо погуляли… Лувр, Шанз-Элизе, Эйфелева башня… Ни хрена не видели. И чего-то теперь будет?..»
Подъехали к американской зоне. Передняя машина остановилась.
Вышел капитан, подошел к нашей машине, протянул в открытое окно документы.
— Так, ребята… Я вас не видел, и вы меня не видели… Понятно выразился?..
Сел в машину, развернулся и уехал.
Приехали мы в часть. Никто, конечно, нас не хватился, никто и не заметил нашего отсутствия. Третий день весь полк пьет да спит, спит да пьет.
Два дня, значит, живем тише воды, ниже травы. Что же будет? Неужто пронесло?
И вдруг, как обухом по голове:
— Милюков, к генералу!
Вхожу на ватных ногах. Комдив хитро улыбается:
— Милюков! Правду говорят, что у тебя «хорьх» новый?
— Так точно, товарищ генерал.
— А хорошо это, как думаешь?.. Чтобы генерал на «опеле» ездил, а его подчиненный — на генеральском «хорьхе»?
— Очень нехорошо, товарищ генерал!
— Может, махнемся?
— С радостью, товарищ генерал.
— Ну уж с радостью, но зато я в придачу хорошую тебе новость сообщу…
Комдив подошел ко мне, обнял за плечи и произнес:
— Утвердили мое представление. Поздравляю! Ты — Герой Советского Союза!»
Кожаная рука
Многие наши знаменитые деятели культуры на чем свет стоит костерят советскую власть, рассказывают направо и налево, как их «зажимали», мешали «творить».
Неловко это слушать. Все-таки лучшее, что они создали в искусстве, они сделали Тогда, схватили сполна и премий, и наград, объездили со своими творениями весь белый свет. А меня вот даже в Болгарию не пускали. А уж как хотелось поездить по заграницам.
В юности, студентами еще, мы обошли пешком, а зимой на лыжах, весь Советский Союз, облазили все горы — и Кавказ, и Памир, и Тянь-Шань, и Алтай, и Хибины, страсть к путешествиям жила во мне с детства, и ужасно хотелось посмотреть, как оно там — за бугром, как он загнивает, этот проклятый капитализм. Но — нет!
В чем моя вина перед государством и советским народом — я не понимал, а никто объяснять не собирался. Уже позже, после прихода Горбачева, знакомые ребята из Конторы заглянули в мое досье и объяснили причину. «Отказ от правительственной награды». Вона как!
Году в 70-м наградили меня медалькой «За трудовое отличие». Получать я ее не пошел. Не по каким-то там политическим мотивам, а сначала — от занятости, потом — от лени. Это теперь я осознанно пресекаю всякие поползновения повесить мне на грудь медальку или орденок, а тогда — просто от политической недоразвитости. Власти расценили мои действия, как серьезный проступок, имеющий к тому же политический душок.
Но вот наконец в 80-м году ворота на Запад распахнулись и передо мной. Не ворота, впрочем, а так, маленькая дверца — включили меня в состав туристической группы из Одессы. По профсоюзной путевке. Кто бывал — тот знает. Ужас! Ходить только «пятерками», шаг влево, шаг вправо — расстрел.
Но зато — Франция, Париж!
Парижем я бредил с детства (Гюго, Дюма). В общежитии института кинематографии, где я учился, над моей койкой висела карта Парижа. Я его изучил досконально, каждый аррондисман (район), каждую улочку. Как шпион, которого собираются забросить в тыл врага, в чужой незнакомый город. Выучил французский. Еще и сегодня из всех городов мира, включая Москву, я могу свободно ориентироваться только в одном — в Париже.
Ну вот и он, Париж. Прилетели вечером, разместили нас в дешевом отельчике на rue Grenelle. Денег французских выдали — ну разве на две кружки пива. Выйти в город побродить, хотя бы в районе отеля, нельзя — имеется строгое указание руководителя группы.
Мне сорок лет, я известный кинорежиссер, я уже снял любимую картину советского народа «Место встречи изменить нельзя». И такое унижение!
Ночью ко мне приехал Петька, Пьер Оссейн, сын Марины Влади от второго ее брака с французским актером Робером Оссейном. По случаю моего приезда мать дала ему свою машину, подкинула деньжат. Петька, шестнадцатилетний оболтус, приехал счастливый, важный — сам за рулем. Я тихонько выбрался из отеля, сел в автомобиль.
С Пьером я знаком давно. Несколько летних месяцев он провел у нас на даче под Одессой, на Каролине-бугаз. Это такая узкая песчаная коса между соленым морем и пресным лиманом. Солнце, вода, раскаленный песок.
Помню, как первый раз он пошел в наш деревенский туалет. Выскочил оттуда с квадратными глазами.
— Галя! — кричит моей жене. — Как там сидеть?
Я прибил ему дверную ручку, чтобы он мог держаться за нее. Потом он стал жаловаться на газету «Правда». Туалетной бумаги тогда не было, когда ее выбрасывали, в магазинах стояли длинные очереди. По улицам шли люди с обмотанными вокруг шеи гирляндами из рулонов туалетной бумаги.
Мне приходилось ездить в Одессу и привозить ему «Юманите». Газета французской компартии печаталась на тончайшей дорогой бумаге…
И вот мы с Петькой в Париже. — Куда поедем? — спрашивает Пьер.
— Давай попробуем, что такое кальвадос.
Мы в молодости зачитывались Ремарком. А там все время пьют кальвадос. Что это такое, никто толком не знал.
— Тогда поехали на Пигаль. Там сейчас все открыто.
Свернули с rue Grenelle, выехали к Сене. На светофоре Петька высунул голову из окна и закричал:
— Месье, ou se trouve place de la Concorde? (Где тут площадь Согласия?)
— Петя, — говорю я ему, — ты что, с ума сошел? Вот она, площадь Согласия, мост только переехать…
Пьер — парень из предместья. Они с Мариной живут в Maison-Laffitte. Париж он знает плохо. Получилось, что это я довез его до Больших бульваров. Ни разу, кстати, не ошибся. Вот показалась и красная мельница с широкими крыльями — «Moulin Rouge» («Мулен Руж»).
Вернулись в отель под утро, накальвадосившись как следует. Весь день я зевал на экскурсии по Парижу. А экскурсия та еще: музей-квартира Ленина, кладбище Пер Лашез — «Стена коммунаров»…
В субботу позвонила Марина и пригласила в гости. Я подошел к нашему мудаковатому руководителю группы, он замахал руками. Потом согласился, но с условием, что поедет кто-нибудь из группы — сопровождающим. На эту роль был назначен довольно милый человек, в возрасте, секретарь парткома какого-то одесского предприятия. Вместо левой руки у него был протез.
Марина заехала за нами, отвезла к себе домой, в предместье, в Maison-Laffitte. Уютный, ухоженный, просторный дом. Это по тогдашним моим меркам — просторный. Сегодня, если сравнивать с домами на Рублевке, — просто избушка.
Марина приготовила вкусный обед, мы пили прекрасное французское вино. Мой сопровождающий расслабился, отстегнул свой протез, положил его на комод.
Стояла прекрасная прохладная парижская осень. А в жарком июле этого тяжелого года умер Высоцкий! Рана, нанесенная его смертью, еще кровоточила. Хотелось поговорить с Мариной по душам — конечно же, о Володе. Но мешало присутствие другого человека. Но вот он ушел побродить по саду. Мы разговорились, всплакнули оба. И все равно что-то мешало. Как будто чужой человек не уходил.
Да он и не ушел — на комоде, перед нашими глазами, лежала его кожаная рука.
На Памире
64 год, лето, каникулы, безденежье. Встречаю Сему Шульмана, начинающего режиссера-документалиста.
— Еду на Памир — снимать сюжет для «Альманаха кинопутешествий». Поехали со мной, будешь директором группы. Ты на Памире был?
Конец ознакомительного фрагмента.