Смерть меня подождет

…Мы летим над тайгой. Кругом зима - ни единой проталины, пустынно. Самолёт набирает высоту, отклоняется, идёт на юго-восток. За равниной - вздыбленные горы. На каменных уступах, у их подножий клубятся облака, и лишь пологие гребни, поднятые титанической силой земли к небу, облиты солнцем… Облака движутся, меняют свои мягкие очертания, остаются позади. За горами тайга, накинутая ворсистой шубой на холмы. И наконец широкая равнина, вся в брызгах озёр, в витиеватых прожилках рек, прикрытая щетиной сгоревшего леса. В центре лежит ледяной плешиной озеро Лилимун, окольцованное тёмно-зелёной хвоей. Мы ещё далеко, а у противоположного берега уже потянулся вверх сигнальный дымок.

Моих товарищей первая часть пути разочаровывает. Ну что особенного: всего час назад поднялись в воздух, и вот уже посадка. Правда, не на аэродром, а на озеро, но что от этого изменилось? Нас окружают знакомые лица, звучат весёлые голоса. Рядом с посадочной площадкой под охраной береговой чащи стоят палатки, лежит груз, горит костёр подразделения топографа Михаила Закусина.

Мы быстро и весело разгружаемся. Но больше всех довольны собаки, Бойка и Кучум. Они носятся по косе, лают и, наконец, исчезают в тайге.

Михаил Закусин приглашает экипаж самолёта в палатку.

— В городе вас таким обедом не угостят. Даже заправскому повару не приготовить так вкусно! К тому же, учтите, у нас всё в натуральном виде, объёмное. А какой воздух, обстановка, - куда там вашему ресторану! Так что не отказывайтесь!

— Напрасно ты, Михаил, уговариваешь, мы ведь не из робких, — отвечает командир Булыгин. — Знаем ваши таёжные прейскуранты, умышленно сегодня не завтракали.

В палатке просторно. Пахнет жареной дичью, свежей хвоей, устилающей пол, и ещё чем-то острым.

— Откуда это у вас петрушка? Зелёная - и так рано! — удивляется Булыгин, пробуя уху.

— Это уж обращайтесь к Мищенко, он у нас мичуринец. Даже тропические растения выращивает в походе, — ответил Закусин.

— Он наговорит - на берёзе груши! — отозвался Василий Николаевич. — Ей-богу в жизни не видел тропического дерева. В прошлом году на Саяне был, лимон в потке[1] сгнил, а одно зёрнышко проросло, жить, значит, захотело. Дай, думаю, посажу в баночку, пусть растёт. Ну и провозил лето в потке на олене, а теперь лимон дома, с четверть метра поднялся. А насчёт зелени - тут я ни при чём. От прошлого года осталось немного петрушки, вот я и бросил щепотку в ушицу. Травка хотя и сухая, но запах держит куда с добром!

Через час самолёт поднялся в воздух, махнул нам на прощанье крылом и скрылся с глаз.

Вот мы и на пороге новой, давно желанной, жизни! До вечера успели поставить ещё одну палатку, заготовить дров и установить рацию.

День угасал. Скрылось солнце. Отблеск вечерней зари лёг на лагерь, на макушки тополей и вершины гор, но мало-помалу и этот свет исчез. Появилась звезда, потом вторая, и плотная ночь окутала лагерь.

К нам в палатку пришёл Закусин. Геннадий, забившись в угол, принимал радиограммы.

— Проводники наши прибыли? -- спросил я Закусина.

— Тут где-то на марях живут с оленями, километрах в десяти от озера. Давно ждут вас. Вчера приезжал за продуктами Улукиткан. Мы тут с ним посидели с полчаса за чаем, и он уехал, а я всё думаю: как может человек в восемьдесят лет столько хранить в своей памяти. Посуди сам, он мне рассказал подробно, как пробраться отсюда до Чагарских гольцов и к вершине Шевли. «Ты недавно тут был?» — спросил я его.— «Что ты, — говорит он, — однако, лет пятьдесят, больше».– А рассказывал, будто. на карту смотрел. Есть же такие люди!

Я ему ничего не ответил. Не могу равнодушно слышать имя Улукиткана. Не дождусь момента, когда, наконец-то, после зимней разлуки обниму старика, услышу его кроткий голос.

Мы молча пьём чай.

— Есть неприятное сообщение от Плоткина. — Геннадий, отрываясь от аппарата, передаёт мне радиограмму, принятую из штаба.

— Только что получили молнию от Виноградова с побережья Охотского моря: «По пути на свой участок заезжал в подразделение Королёва, к Алгычанскому пику. Нашёл только палатку, занесённую снегом. По всему видно, люди ушли из лагеря ненадолго и заблудились или погибли. В течение двух дней искали, но безрезультатно, никаких следов нет. Необходимо срочно организовать поиски. В горах сейчас небывалый холод. Работа на пике Королёвым, вероятно, закончена, видел на вершине отстроенную пирамиду. Молнируйте ваше решение. Виноградов».

Я ещё и ещё раз прочёл радиограмму вслух и сразу вспомнил наш последний разговор с Трофимом. Он так и остался незаконченным, и Королёв увёз с собой тяжёлые, угнетавшие его сомнения, в которых я не смог разобраться до конца. Мысли, одна за другой, метелицей закружились в голове…

— Не может быть, чтобы заблудились. Горы не тайга, а вот настроение у него… — Василий Николаевич не закончил фразы.

С минуту длилось молчание. Случайный ветер, ворвавшись в палатку, погасил свечу. На реке глухо треснул лёд.

— В горах всё может случиться! Долго ли оборваться, а то и замёрзнуть. Отправьте нас на розыски, ребята у меня надёжные, — заговорил Закусин.

Мищенко зажёг свечу, и снова наступила тишина.

— Плоткин ждёт у аппарата, — буркнул Геннадий.

— Передай ему, пусть утром высылает за нами самолёт, а тебе, Михаил, придётся ехать одному на мари. Коли случилось такое несчастье, то на розыски полетим мы.

Я попросил Плоткина телеграфировать Виноградову: «Завтра вылетаю с поисковой группой на побережье, далее пойдём на оленях маршрутом Королёва к Алгычанскому пику, будем искать затерявшихся в районе западного склона гольца. Вам предлагаю не дожидаться нас, завтра выходить на розыски в район восточных склонов гольца. Оставьте письмо о своём маршруте и планах. В случае удачи вышлите к нам нарочного. Поиски не прекращать до получения распоряжения».

Тревожная весть быстро облетела маленький лагерь. Все собрались в нашей палатке. В долине темно, шальной ветер рыщет по дуплам старых елей, да стонет рядом горбатый тополь.

Хотя жизнь и приучила нас ко всяким неожиданностям, случай на Алгычанском пике глубоко встревожил всех. Конечно, Трофим в любом испытании не сдастся до последнего удара сердца, и его товарищи - люди стойкие. Они не могли стать жертвами оплошности. Но надо спешить им на помощь!

Геннадий, закончив работу, держал в руках книгу, но не читал, а о чём-то думал. Закусин беспрерывно курил. Про ужин забыли.

ВСПОМНИЛОСЬ ПРОШЛОЁ ТРОФИМА

Блеснула финка. Ты резал палатку. Жизнь в коллективе. Начались кражи. «Это моя профессия». Мясник Любку побил. Подарок Пугачёву. Где скрывается Ермак? На поруки. Добровольцем на фронт. Встреча в Сочи.

Наступила полночь. Лагерь уснул. Стих и ветер. Запоздалая луна осветила палатку. Меня растревожили думы, одна за другой, как во сне, мелькали картины, связанные с юношеской жизнью Трофима Королёва.

…В 1931 году мы работали на юге Азербайджана. Я возвращался из Тбилиси в Мильскую степь, в свою экспедицию. На станции Евлах меня поджидал кучер Беюкши на пароконной подводе. Но в этот день уехать не удалось: где-то на железной дороге задержался наш багаж.

Солнце палило немилосердно, нигде нельзя было найти прохлады.

— Надо пить чай! — советовал Беюкши. — От горячего чая бывает прохладно.

— А если я не привык к чаю?

— Тогда поедем ночевать за станцию, в степь, — ответил он.

Пара изнурённых жарою лошадей протащила бричку по ухабам привокзального посёлка, свернула влево Прямо в степи натянули палатку. Беюкши ушёл в посёлок ночевать к своим родственникам, а я расположился отдыхать.

Не помню, как долго продолжался сон, но пробудился я внезапно, встревоженный каким-то необъяснимым предчувствием, а возможно, лунным светом, проникавшим в палатку.

«Не Беюкши ли пришёл?» — мелькнуло в голове. Я приподнялся и тотчас отшатнулся от подушки: к изголовью бесшумно спускалось лезвие бритвы, разделяя на две части глухую стенку палатки. Пока я соображал, что предпринять, в образовавшееся отверстие просунулась лохматая голова, затем рука, в сжатых пальцах блеснула финка. Возле меня, кроме чернильницы, ничего не было, и я, не задумываясь, выплеснул её содержимое в лицо бродяги.