Смерть меня подождет

Всё следующее утро мы с Геннадием просидели у радиостанции. Мне надо было связаться с полевыми подразделениями, разбросанными по этому безлюдному краю, ответить на запросы и предупредить, что дней семь я не буду на связи.

Выбираюсь из палатки. Солнце высоко. Проводников всё ещё нет с оленями. Собаки слоняются по берегу, не зная, куда девать себя. Дотлевает забытый всеми костёр, над ним раздаётся стенание одинокого комара. А из тайги, разомлевшей от тёплых южных ветров, от первых весенних дождей, от солнца, несёт пахучей прелью, слежавшимися мхами, запахом отогретой коры и ещё чем-то дразнящим, обещающим.

Из леса пришёл Лиханов. За плечами у него ружьё. В поводу связка оленей. В руках он держит чем-то заполненную шапку, бережно прижимая её к животу.

— Ягод принёс?

— Яйца, -- сказал он, привязывая к лесине оленей.

— Яйца?… Откуда ты их взял?

— В тайге нашёл, смотри… Они все свежие.

В шапке действительно лежало шесть яиц, величиною почти с куриные, светло-пепельные, с мелкими крапинками на утолщённой стороне.

— Что так смотришь, не узнаёшь? Глухариные, — пояснил Лиханов.

— Узнаю и удивляюсь. Зачем разорил гнездо, отнеси обратно.

— Что ты! -- запротестовал он. — Они ещё лучше домашних. Сейчас огонь поправим, сварим их. Разве ты яйца не ешь?

— Нехорошо, Николай! Разве ты не понимаешь, что из каждого яйца вывелся бы глухарь.

— Это меня Улукиткан научил.

— Чему научил?

— Яйца собирать.

— Вот уж этому не поверю! Улукиткан без надобности веточку в тайге не сломит, а ты говоришь — учил гнёзда разорять!

Николай хитровато щурил глаза.

— Старик шибко мастер искать яйца, лучше лисы. А оттого, что он их собирал, глухарей не меньше родилось.

— Ты, я вижу, шутками хочешь отделаться. Верни яйца в гнездо.

— Ты не серчай, Улукиткан говорит: каждая птица хорошо знает, сколько должно быть в гнезде яиц, чтобы бросить нестись. Но она не умеет их считать. Если ты понемногу начнёшь таскать у неё яйца, не все сразу, а обязательно оставлять одно-два, то птица не догадается о пропаже. Она будет нестись, пока в гнезде не станет их столько, сколько нужно. Это правда.

— Но ведь копалуха не может бесконечно нестись!

— И то правда, нужно знать, когда брать. А за копалуху ты не горюй: ей делать нечего, пусть маленько поработает на нас. Курица не умнее её, а сколько яиц даёт, а?

С реки прибежали собаки. Следом за ними показался Василий Николаевич. На горбу у него мокрая сеть, в правой руке на кукане бьются липкими хвостами блестящие рыбины.

Он принёс с собою в лагерь живой, дразнящий запах свежих огурцов — так пахнут только что пойманные сиги, это их природный запах.

Увидев яйца в шапке Николая, Василий Николаевич обрадовался:

— Мы как сговорились с тобою, Николай, ты яиц принёс, а я рыбы да ещё и зелёного луку для оформления, — сказал Василий Николаевич и, повернувшись к палатке, громко крикнул: — Геннадий, быстро сюда!

Тот высунул стриженую голову в просвет и заулыбался во весь рот.

— Вот это да-а-а! — протянул он нараспев.

— Очисть пару и на сковороду, только накали её пожарче, чтобы сиги с корочкой получились, да и зальёшь их яйцами. Так, что ли, Николай?

— Яйца с рыбой — шибко хорошо! — ответил тот.

Мы с Василием Николаевичем развесили на солнце сеть. Я стал выбирать из неё мусор, а он занялся починкой. Сетка-одностенка старенькая, вся в заплатках, второй год с нами путешествует. Пора бы выбросить, надоело чинить, да уж больно липнет к ней рыба. Диву даёшься — смотреть не на что, а в воду опустишь — словно оживёт. В других сетях пусто, а в ней непременно добыча.

— Рыба пошла, — говорит Василий Николаевич, ловко работая челноком. — Валом прёт, торопится, будто её кто гонит… А подумаешь — и у ней своя забота. Хариусы да всякая мелюзга спешит к вершине ключей, там ей летовать безопаснее, не каждый хищник туда по мелководью доберётся. Какая покрупнее рыба — кормистее места хочет захватить. А ленок икру несёт, к мелким перекатам прибивается нереститься. Вот она что весна-то делает! Не зря говорят, она и мёртвого расшевелит.

— Таймень в Зее есть? — перебил я его.

— Как же, есть. Тут его дом: ямы большущие и корму вдоволь. Утром вышел я на реку, зорю проводить, а он, окаянный, с баловства, что ли, близ берега вывернулся, здоровенный, что бревно, хвостом как мотанет, всю заводь, дьявол, взбаламутил. Какая поблизости рыба была, веришь с перепугу поверх воды дождём сыпанула. То-то, боится тайменя… На спиннинг бы этого жеребца поддеть, не то запел бы он на быстрине, долго уговаривать пришлось бы…

— Вода посветлеет, попробуем, авось какого-нибудь и обманем.

А в это время Геннадий, красный, вспотевший, дожаривал рыбу. Густым, сочным паром клубилась сковорода. Запах острой смеси перца, масла, лука и крепко поджаренного сига расползался по лагерю. Кучум, примостившись рядом с поваром, посиневшими глазами наблюдал, как на сковороде пузырилась подлива, и изо рта его тянулась до земли двумя прозрачными нитками слюна.

— Ты, Геннадий, долго будешь мучить нас? — кричит Василий Николаевич. — Ишь, распустил запахи!

— Готова, можно завтракать. — И повар, смахнув рукавом с лица крупинки пота, поставил дымящуюся сковороду на хвойную подстилку.

Улукиткан привёл оленей, и мы сели за «стол».

После завтрака сворачиваем лагерь, распределяем груз. Мы с Василием Николаевичем стаскиваем свои вещи к лодке. Улукиткан достаёт из потки знакомую нам лосёвую сумочку с рукавицу, наполненную солью и увешанную по шву когтями рыси и белохвостого орлана. Он трясёт ею в воздухе, и когти, ударяясь друг о дружку, гремят, как побрякушки. Олени вскакивают, разом бросаются на звук, окружают старика, тянутся черноглазыми мордами к сумочке. Но старик продолжает трясти сумочкой, косит глаза на ельник. Вижу, там из сумрака, из-за толстых стволов, осторожно вышагивает крупный олень с огромной короной чёрных рогов на голове. Он выходит из леса, но вдруг пугливо шарахается обратно в ельник. Однако далеко не убегает, желание полакомиться солью заставляет его задержаться.

— Баюткан[9] — совсем дикий, как сокжой, — не без гордости поясняет Улукиткан.

Он передаёт мне сумочку, сам вытаскивает из вьюка маут — тонкий, метров двенадцать длиною, ремень, употребляемый как аркан для ловли оленей. Старик по привычке проверяет, насколько надёжно прикреплено к концу ремня металлическое кольцо, накидывает маут на правую руку небольшими кругами, а по тому, как легко и ровно вьются кольца маута, можно наверняка сказать, что арканом старик владеет в совершенстве. Глаза его приковывают Баюткана. Тот всё ещё стоит в ельнике, но теперь его уже не соблазняет знакомый дребезжащий звук. Он настороженно, по-звериному, следит за стариком, точно догадываясь, что должно сейчас произойти.

Улукиткан прячется за толстой лиственницей, держа наготове маут. Мы обходим Баюткана полукругом с тыльной стороны. Он поворачивает голову в нашу сторону, прядёт ушами. Секунды две стоит, спружинив спину, потом вдруг бросается в тайгу, будто спугнутый выстрелом зверь. Слышится глухой топот и хруст веток под тяжёлыми прыжками. Баюткан шарахается между стволов, летит по просветам, но всюду люди. Пугливым взглядом окидывает лесной сумрак, бросается очертя голову в чащу, но и тут на его пути встаёт мощная фигура проводника Николая. Баюткан вдруг поворачивает назад и замирает. Весь собранный, как перед поединком, он долго косится на лиственницу, за которой таится Улукиткан. Олени у дымокуров поднимают любопытные морды. Тайга замирает. Мы бесшумно, не торопясь, сжимаем кольцо.

Баюткан неожиданно рванулся изо всех сил навстречу опасности, мелькнул рыжей тенью между стволов, понёсся с закинутыми назад рогами мимо Улукиткана, гордый, неустрашимый. Свистнул маут, нагоняя одичавшего оленя, и едва только ремень лёг на шею, как животное, словно увидев перед собою пропасть, остановилось, глубоко занозив в рыхлую землю все четыре ноги. Мгновенье — и не осталось в нём ни дикой гордости, ни страха. Улукиткан, свивая в кольца маут, подошёл к Баюткану, надел узду, привязал к берёзе. Старик горд, что у него в связке этот дикий красавец.