Смерть меня подождет

— Ты что, Трофим, с чего это ты помирать собрался?! Выпей-ка горячего чая, погрей нутро, легче будет. Я сухарик размочил, пей, — хлопотал возле больного Василий Николаевич.

Трофим приподнялся, взял чашку. Но руки тряслись, чай проливался. Пришлось поить его.

— Хорошо, спасибо, только сухарь как хина… И от чая совсем ослаб. Видно, не жить, — сказал, сжимая холодными руками грудь.

Его губы дрожали, в глазах боль. Он говорил тем же тихим голосом:

— Если конец, скажите друзьям спасибо… Душно мне, отвалите камни, дайте воздуха…

Через полчаса мы одели Трофима и помогли выбраться из норы.

Горы были политы щедрым светом солнца, уже миновавшего полдень. Из-за прибрежного хребта краешком улыбалось нам светлое облачко.

Трофим попросил вынести его на пик. Это было всего полсотни метров. Опираясь на тур, он долго всматривался в синеющую даль необозримого пространства. О чём он думал? О том ли, что эти горбатые хребты, кручи, долины вскоре лягут на карту? Что побегут по ней голубые стёжки рек, ручейков, зелёными пятнами обозначится тайга? Только никому не узнать, что перенёс тут с товарищами он, Трофим Королёв, во имя этой карты.

Вниз, к стоянке, спустились быстро. В палатке тепло. Василий Николаевич вскипятил воду. Мы обмыли Трофима и уложили в спальный мешок. После всего пережитого он впал в забытьё, метался в жару, бредил и бился в затяжном кашле.

Геннадий настойчиво стучал ключом, вызывая свои станции, хотя до назначенного времени оставалось более двух часов. Его упорство закончилось удачей, и в эфир полетела радиограмма:

«Все затерявшиеся живы, находимся лагере под Алгычаном. Королёв тяжёлом состоянии, срочно вызовите аппарату врача, нужна консультация».

Остальные из пострадавших нуждались лишь в нормальном питании. Почувствовав тепло и присутствие близких им людей, они понемногу стали приходить в себя.

Врачи по признакам болезни определили у Королёва воспаление лёгких. Болезнь протекала тяжело. Трофим лишь изредка, и то ненадолго, приходил в себя.

Через несколько дней мы снова вынесли на голец строительный лес и воздвигли на пике пирамиду. Стоит она и сейчас на зубчатой громаде Джугджурского хребта, как символ победы советского человека.

Болезнь Трофима очень тревожила нас. У него не прекращались кашель и одышка. Температура упорно держалась выше тридцати девяти градусов. Утром и вечером у аппарата появлялся врач и давал советы по уходу за больным.

Восьмого апреля мы, наконец, тронулись в обратный путь, к бухте. Теперь дорога нам была знакома, а дни стояли солнечные, тёплые. Для Трофима были сделаны специальные нарты с капюшоном. Упряжку всю дорогу вёл Василий Николаевич, а на крутых спусках и в опасных местах оленей выпрягали и нарты тащили вручную.

В бухте Трофима Николаевича положили в больницу: у него действительно оказалось воспаление лёгких. Хотя теперь он находился под непосредственным наблюдением врачей и в хорошей обстановке, жизнь его всё ещё была в опасности. Ожидался кризис.

На второй день утром за нами прилетел самолёт. На смену Королёву прибыл техник Григорий Титович Коротков. Среди привезённых журналов и газет я нашёл два письма, адресованных мне и Трофиму. Их прислала Нина Георгиевна. «Я вам не отвечаю более года, — писала она мне. — Нехорошо, знаю. Вы меня ругаете, конечно, плохо думаете. У меня умер муж, человек, которого я тоже любила. Теперь, когда прошло много времени, я смирилась со своим горем и могу подумать о будущем. Я написала подробное письмо Трофиму, не скрывая ничего, пусть он решает. Я согласна ехать к нему. Если его нет близко возле вас, перешлите ему моё письмо. Остальное у меня всё хорошо. Трошка здоров, пошёл в школу. Ваша Нина».

Наконец-то можно было порадоваться за Трофима, если… если это письмо вообще не запоздало. Жизнь Королёва по-прежнему в опасности. Но я верил, что письмо Нины ободрит больного, поможет побороть недуг.

Пока загружали машину, мы с Василием Николаевичем и Геннадием пошли в больницу. Дежурный врач предупредил, что в палате мы не должны задерживаться, что больной, услышав гул моторов, догадался о нашем отлёте и очень расстроился.

Трофим лежал на койке, прикрытый простынёй, длинный, худой. Редкая бородка опушила лицо. Щёки горели болезненным румянцем, видимо, наступил кризис.

Больной ни единым словом, ни движением не выдал своего волнения, хотя ему было тяжело расставаться с нами.

— Нина Георгиевна письмо прислала, хочет приехать совсем к тебе, — сказал я, подавая ему письмо.

— Нина?… Что же она молчала так долго? — прошептал он, скосив на меня глаза.

— Она обо всём пишет подробно… Почему ты не радуешься?

Он молча протянул горячую руку. Я почувствовал, как слабо бьётся у него пульс, увидел, как трудно вздымается грудь, и догадался, какие мысли тревожат его.

— Не беспокойся, всё кончится хорошо. Скорее выздоравливай и поедешь в отпуск к Нине.

Трофим лежал с закрытыми глазами. Собрав всю свою волю, он сдерживал в себе внутреннюю бурю. На сжатых ресницах копилась прозрачная влага и, свернувшись в крошечную слезинку, пробороздила худое лицо.

— Мне очень тяжело… Трудно дышать… Он хотел ещё что-то сказать и не смог.

— Крепись, Трофим, и скорее поправляйся.

Он открыл влажные глаза и устало посмотрел за окно. Там виднелись трубы зимующих катеров, скалистый край бухты, затянутый сверху густой порослью елового леса, и кусочек голубого неба. До нас доносился гул моторов.

— Вам пора… — и он сжал мою руку.

Тяжело было расстаться с ним, оставить одного на берегу холодного моря. Трофим уже давно стал неотъемлемой частью моей жизни. Но я должен был немедленно возвратиться в район работ.

Мы распрощались.

— Подождите минутку, — прошептал Трофим и попросил позвать врача.

Когда пришёл врач, Трофим приподнялся, сунул руку под подушку и достал небольшую кожаную сумочку квадратной формы с прикреплённой к ней тонкой цепочкой.

— Это я храню уже семнадцать лет. С тех пор, как ушёл от беспризорников. Здесь зашито то, что я скрыл от вас из своего прошлого. Не обижайтесь… Было страшно говорить об этом, думал, отвернётесь… А после стыдно было сознаться в обмане. Евгений Степанович, — обратился он к врачу, — если я не поправлюсь, отошлите эту сумочку в экспедицию. А Нине пока не пишите о моей болезни… — И Трофим опустился на подушку,

Врач проверил пульс, поручил сестре срочно сделать укол.

— У него стойкий организм. Думаю, что это решит исход болезни. Но для полного восстановления здоровья потребуется длительное время.

Выйдя из больницы, я медленно побрёл по льду к самолёту. Я думал о Трофиме, об удивительном постоянстве его натуры, проявившемся в глубоком чувстве к Нине, о сильной воле, которая не изменила ему и сейчас, в смертельно трудные минуты. Горько думалось и о том, что, может, ему не придётся вкусить того счастья, к которому он стремился всю жизнь и которое стало близким только сейчас, когда жизнь его висит на волоске. Не выходили у меня из головы и слова Трофима о таинственной кожаной сумочке. Мне казалось, что я знал всё более или менее значительное о его прошлом, знал и о преступлениях, совершённых им вместе с Ермаком, возглавлявшим группу беспризорников. Что же Трофим мог скрыть от меня?

Коротков со своим подразделением должен будет ещё с неделю задержаться в бухте, пока окончательно не придут в себя спутники Трофима Николаевича — Юшманов, Богданов, Харитонов и Деморчук. К ним уже вернулась прежняя жизнерадостность. В молодости горе не задерживается.

Через час самолёт поднялся в воздух, сделал прощальный круг над бухтой и взял курс на юг. Тринадцатого апреля в полдень мы были дома, в штабе экспедиции.

ПАШКА ИЗ МЕДВЕЖЬЕГО

В штабе. Анеподист — имя крайнее. Пашкины рассказы. Голубая лента. Заблудился. Самолётный «заяц»

В штабе затишье. Все подразделения уже далеко в тайге, и странно видеть опустевший двор, скучающего от безделья кладовщика и разгуливающих возле склада соседских кур. Необычно тихо и в помещении. На стене висит карта, усеянная флажками, показывающими места стоянок подразделений. Самую южную часть территории к востоку от Сектантского хребта до Охотского моря занимает топографическая партия Ивана Васильевича Нагорных. Севернее её до Станового расположилась геодезическая партия Василия Прохоровича Лемеша, на восточном крае Алданского нагорья — Владимира Афанасьевича Сипотенко. Как только наступит тепло, все флажки придут в движение, до глубокой осени будут путешествовать по карте, отмечая путь каждого подразделения.