Страница 97 из 190
Конечно, то, что власти на местах порой доходили до откровенного произвола, вызывавшего возмущение широких слоев населения, не зависело от ЦК. Но естественно и то, что московское руководство не могло мириться с проявлениями волюнтаризма и вседозволенности. 25 января неожиданно был смещен с поста первого секретаря ЦК КП(б) Белоруссии Н.Ф. Гикало. Его перевели 1-м секретарем Харьковского обкома.
Причина выяснилась почти через месяц, когда 22 февраля Центральный комитет принял постановление «О положении в Лепельском районе БССР». В нем отмечалось, что местные власти, с молчаливого согласия Минска, осуществили « незаконную конфискацию имущества у крестьян, как колхозников, так и единоличников, произведенную под видом взыскания недоимок по денежным налогам и натуральным поставкам».
За нарушение социалистических законов пятерых сотрудников Лепельского райисполкома и его председателя Семашко отдали под суд. Постановлением был объявлен выговор наркому финансов СССР Г. Гринько и «указано», теперь уже бывшему первому секретарю компартии Белоруссии, Н.Ф. Гикало. Фактически все эти меры были направлены на прекращение произвола в отношении рядовых коммунистов и колхозников. Сталина не могло не тревожить проявление этих опасных симптомов. Его настораживали левацкие игры партбюрократов, но в это время он старался разрешить проблемы мягкими средствами.
Однако, вне зависимости от его намерений, тучи уже собирались и над головами партчиновников, и государственной бюрократии, чтобы разразиться очищающей грозой лета 37-го года. Ситуация получила дополнительный импульс, когда 28 января 1937 года в Москве начался судебный процесс по делу «параллельного антисоветского троцкистского центра». Уже на следующий день ЦИК СССР перевел в запас генерального комиссара госбезопасности Ягоду, назначив на эту должность Ежова.
На процессе предстала группа руководителей народного хозяйства различных регионов страны, арестованных осенью минувшего года. Обвиняемых насчитывалось 19 человек. В их числе оказались: Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков, Муралов, Лифшиц, Бугуславский, Норкин, Карцев, Дробнис, Шестов. Но, пожалуй, «героем» процесса стал Карл Радек (Собельсон). Человек не без журналистского таланта, в ходе слушания дела он ярко и хронологически последовательно рассказал о деятельности, планах и целях центра, руководимого Троцким.
Перед арестом Радек занимал должность заведующего бюро международной информации ЦК ВКП(б), Георгий (Юрий) Пятаков - первого заместителя наркома тяжелой промышленности. Еще один из участников процесса, Григорий Сокольников (Гирш Янкелевич Бриллиант) в 1933-1934 годах был заместителем наркома иностранных дел. С мая 1935 года он работал первым заместителем наркома лесной промышленности, а к моменту ареста стал заместителем начальника Центрального управления шоссейных дорог и автотранспорта НКВД СССР.
Значимые посты занимали до ареста и другие участники процесса. Начальником Сибмашстроя в Новосибирске работал Бугуславский. С.А. Ратайчик являлся начальником, а И.И. Граше - старшим экономистом Главхимпрома. Главным инженером строительства Рионского азотно-тукового комбината был Г.Е. Пушин. В Западной Сибири работали заместитель начальника Кемеровского химкомбината Дробнис и инженер Б.О. Норкин; в Кузбассе в угольной промышленности занимал пост А.А. Шестов. Я.А. Лифшиц являлся заместителем наркома путей сообщения, И.Л. Князев - заместителем начальника центрального управления движения НКПС, а И.Д. Турока - заместителем начальника Свердловской железной дороги.
Процесс был открытым, и заседания суда проходили в помещении, вмещавшем до 350 присутствовавших, в числе которых были иностранные и советские журналисты. Л. Фейхтвангер пишет: «Судьи, прокурор, обвиняемые, защитники, эксперты сидели на невысокой эстраде, к которой вели ступеньки. Ничто не разделяло суд от сидящих в зале. Не было также ничего, что походило бы на скамью подсудимых; барьер, отделявший подсудимых, напоминал скорее обрамление ложи. Сами обвиняемые представляли собой холеных, хорошо одетых мужчин с медленными, непринужденными манерами. Они пили чай, из карманов у них торчали газеты, и они часто посматривали на публику.
По общему виду это походило больше на дискуссию, чем на уголовный процесс, дискуссию, которую ведут в тоне беседы образованные люди, старающиеся выяснить правду и установить, что именно произошло и почему произошло. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым, я чуть было не сказал спортивным, интересом выяснить с максимальной точностью все происшедшее.
Если бы этот суд поручили инсценировать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет и немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности: так добросовестно и старательно не пропускали они ни малейшей неточности друг у друга, и их взволнованность проявлялась с такой сдержанностью».
Заметки австрийского писателя были впечатлениями по свежим следам. «Невероятной, - продолжает Фейхтвангер, - жуткой казались деловитость, обнаженность, с которой эти люди непосредственно перед своей почти верной смертью рассказывали о своих действиях и давали объяснения своим преступлениям…
Признавались они все, но каждый на свой собственный манер: один с циничной интонацией, другой молодцевато, как солдат, третий внутренне сопротивляясь, прибегая к уверткам, четвертый - как раскаивающийся ученик, пятый - поучая. Но тон, выражения лица, жесты у всех были правдивы.
Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой, старомодной, трясущейся острой бородой, стоял перед микрофоном и как он говорил - будто читал лекцию. Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил во вверенной ему промышленности.
Он объяснял, указывал вытянутым пальцем, напоминая преподавателя высшей школы, историка, выступавшего с докладом о жизни и деяниях давно умершего человека по имени Пятаков, стремящегося разъяснить все обстоятельства до малейших подробностей…
Писателя Карла Радека я тоже вряд ли когда-нибудь забуду. Я не забуду ни как он там сидел в своем коричневом пиджаке, ни его безобразное худое лицо, обрамленное каштановой старомодной бородой, ни как он поглядывал на публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровный, зачастую намеренно иронический, ни как он при входе клал тому или другому из обвиняемых на плечо руку… ни как он, выступая, немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая свое превосходство актера - надменный, скептический, ловкий, литературно образованный. Внезапно оттолкнув Пятакова от микрофона, он встал сам на его место. То он ударял газетой о барьер, то брал стакан чая, бросал в него кружок лимона, помешивал ложечкой и, рассказывая о чудовищных делах, пил чай мелкими глотками.
…Незабываем еще тот еврейский сапожник с бородой раввина - Дробнис… путаясь и запинаясь, стремясь как-нибудь вывернуться, будучи вынужденным признаться в том, что взрывы, им организованные, причинили не только материальные убытки, но повлекли за собой, как он этого и добивался, гибель рабочих».
Потрясающее впечатление на писателя «произвел также инженер Норкин, который в своем последнем слове проклял Троцкого, выкрикнув ему свое «клокочущее презрение и ненависть». Бледный от волнения, он должен был после этого покинуть зал, так как ему сделалось дурно. Впрочем, за все время процесса это был первый случай, когда кто-либо закричал; все - судьи, прокурор, обвиняемые - говорили все время спокойно, без пафоса, не повышая голоса».
Рассуждая о причинах, приведших обвиняемых на скамью подсудимых, Фейхтвангер отмечает, что «большинство из этих обвиняемых были в первую очередь конспираторами, революционерами, бунтовщиками и сторонниками переворота - в этом было их призвание… К тому же они верили в Троцкого… не следует забывать о личной заинтересованности обвиняемых в перевороте. Ни честолюбие, ни жажда власти у этих людей не были удовлетворены.