Мориарти

— Вас что-то тревожит, Джонс? — спросил я наконец.

— Нет. Вовсе нет, — ответил он. И тут же добавил: — На самом деле, я хотел вас кое о чём спросить.

— Пожалуйста!

— Надеюсь вы не сочтёте это за наглость, но моя жена спрашивает, не согласитесь ли вы завтра с нами поужинать. — Я был поражён: неужели его повергало в смущение нечто столь тривиальное? Но не успел я ничего сказать, как он продолжил: — Я, разумеется, рассказал ей о вас, и она жаждет встретиться с вами и расспросить о вашей жизни в Америке.

— С удовольствием приду, — сказал я.

— Элспет очень обо мне беспокоится, — не останавливался он. — Между нами, она была бы куда счастливее, найди я себе другое занятие, иногда она говорит об этом вслух. Естественно, ей практически ничего не известно о событиях в Блейдстон-хаусе. Я сказал ей, что веду дело об убийстве, но опустил все подробности и об этом же прошу вас. К счастью, она не любительница читать газеты. Элспет — натура хрупкая, и, если узнает, что за люди нам противостоят, будет очень встревожена.

— Я вам очень признателен за приглашение, — сказал я. — Кормёжка в «Гексаме» хоть и не дорогая, но отвратительная, к тому же я начинаю побаиваться человека, что живёт в соседнем номере. Сегодня под вечер он снова попался мне на глаза, и я засомневался — а не следит ли он за мной? А насчёт меня не тревожьтесь, инспектор, прошу вас. Я подстроюсь под вас и на все вопросы миссис Джонс буду отвечать в высшей степени деликатно. — Я посмотрел на огонь газового фонаря. — Моя дорогая матушка никогда не обсуждала со мной мою работу. Я знал, что она за меня переживает, и хотя бы по этой причине при разговоре с вашей женой я буду очень осторожен.

— Тогда всё в порядке. — На душе у Джонса полегчало. — Встретимся в Скотленд-Ярде и вместе поедем в Камберуэлл. Вы познакомитесь и с моей дочерью, Беатрис. Ей шесть лет, и мои дела волнуют её в той же степени, в какой моя жена предпочитает о них не знать.

О существовании ребёнка я уже знал. Наверняка именно для Беатрис предназначалась французская кукла, купленная Джонсом в Париже.

— Форма одежды? — спросил я.

— Самая обычная. Это же не официальный приём.

Нашу беседу прервал пронзительный свисток, и тотчас тихая улица наполнилась людьми в форменной одежде, бегущими к одной двери. Мы с Джонсом были сторонними наблюдателями. Проведение операции Лестрейд взял на себя и первым взлетел по ступеням и схватился за ручку. Дверь была заперта. Мы видели, как он сделал шаг назад, отыскал дверной звонок и принялся нетерпеливо трезвонить. В конце концов дверь открыли. Вместе с полицейскими Лестрейд ворвался в дом. Мы вошли следом.

Я не ожидал найти в «Бостонце» столь вопиющее изобилие, хотя инспектор Грегори нас предупредил. Требек-стрит — улица узкая и плохо освещённая. Но через входную дверь мы сразу попали в сияющий мир зеркал и люстр, мраморных полов и потолков с орнаментом. Стены почти целиком были увешаны картинами в позолоченных рамах, в основном, принадлежавшими кисти известных американских художников… Альберт Пинкам, Томас Коул. Все, кто бывал в «Юнион Клабе» на Парк-авеню либо в музее «Метрополитен» на 60-й улице, почувствовали бы здесь дыхание родных краёв, к чему наверняка и стремились здешние хозяева. На стойке для газет у входа были только американские издания. На отполированных до блеска стеклянных полках выстроились шеренги бутылок, в основном американского производства… виски «Джим Бим» и «Олд Фицджералд», экстрасухой джин «Флейшманн». В парадной зале было не менее пятидесяти человек, и я услышал разноголосый говор, по акценту это были жители Восточного побережья, Техаса, Милуоки. Молодой человек в смокинге играл на фортепиано, крышка была снята, и виднелись струны и молоточки. Он остановился, едва мы вошли, и сидел, не поднимая глаз от клавиатуры.

Полицейские уже двигались по залу, и я чувствовал негодование гостей — мужчины и женщины, все в шикарных вечерних туалетах, вынуждены были расступиться, чтобы пропустить полицию. Лестрейд решительно прошествовал прямо к бару, будто намеревался заказать выпивку, и бармен смотрел на него с отвисшей челюстью. Джонс и я держались в тени. Мы оба сомневались в разумности этой операции и оба толком не знали, с чего начать. Двое полицейских уже поднимались по лестнице на второй этаж. Остальные стояли у дверей, чтобы никто не мог войти или выйти из клуба без их ведома. Скажу честно, работа столичной полиции произвела на меня большое впечатление. Все вели себя дисциплинированно, действовали организованно, даже если и не представляли, насколько я мог судить, зачем сюда пожаловали.

Лестрейд продолжал разглагольствовать с барменом, и тут открылась боковая дверь, и появились двое. Я сразу их узнал. С Эдгаром Мортлейком мы уже встречались. На сей раз он появился в обществе своего брата. Как и сказала нам служанка в Блейдстон-хаусе, они были очень похожи (оба были в строгих вечерних костюмах), в то же время необычайно и удивительно разные, будто художник или скульптор взял за основу одного и сделал из него более грубую и буйную версию. У Лиланда Мортлейка были такие же чёрные волосы и маленькие глазки, как у брата, но не было усов. Он на несколько лет постарше, и эти годы дали о себе знать: лицо более мясистое, губы потолще, на лице обосновалось презрение. Он был чуть ниже брата, но я сразу понял, не успел он открыть рот: главную партию в их дуэте исполняет именно он. Эдгар стоял чуть позади — для него это было естественным.

Лестрейда они не заметили — или сделали вид, что не заметили. Зато Эдгар сразу узнал Джонса и меня, и, толкнув брата под локоть, подвёл его к нам.

— В чём дело? — загромыхал Лиланд. Голос хриплый, дышал он тяжело, будто само произнесение слов было ему в тягость.

— Я их знаю, — объяснил Эдгар. — Этот — агент Пинкертона. Он не счёл нужным представиться. А другой — Алан Джонс или что-то в этом роде. Скотленд-Ярд. Они были в Блейдстон-хаусе.

— Что вам надо?

Вопрос был обращён к Джонсу, и тот ответил:

— Мы ищем человека по имени Кларенс Деверо.

— Не знаю такого. Здесь его нет.

— Я же вам сказал, что с таким не знаком, — вмешался Эдгар. — Так зачем вы сюда явились? Хотите стать членами клуба — так бы и сказали при нашей встрече в Хайгейте. Но, боюсь, наш ежегодный взнос вам не по карману.

Тут Лестрейд заметил, что обстановка поменялась и решительно направился в гущу событий.

— Вы Лиланд Мортлейк? — вопросил он.

— Я Эдгар Мортлейк. А это мой брат, если вам нужен именно он.

— Мы ищем…

— Я уже понял. И уже ответил. Таких здесь нет.

— Никто не выйдет отсюда, пока не предъявит документы, — объявил Лестрейд. — Мне нужен список ваших гостей… с именами и адресами. Я намерен обыскать этот клуб от подвала до чердака.

— Исключено.

— Ничуть, мистер Мортлейк. Можете не сомневаться.

— В начале года у вас останавливался один человек, — вступил в разговор я. — Он был здесь до конца апреля. Его звали Джонатан Пилгрим.

— И что?

— Вы его помните?

На лице Лиланда Мортлейка не отразилось ничего, маленькие глазки всё ещё излучали отвращение. Но на мой вопрос ответил его брат.

— Да. Кажется, такой гость у нас был.

— В каком он жил номере?

— «Ревер». На втором этаже.

Этими сведениями он поделился с явной неохотой.

— С тех пор этот номер сдавался?

— Нет. Стоит пустой.

— Я бы хотел на него взглянуть.

Лиланд повернулся к брату, и на минуту мне показалось, что они будут протестовать. Но прежде чем они ответили, вперёд шагнул Джонс.

— Мистер Чейз со мной по разрешению Скотленд-Ярда. Отведите нас в этот номер.

— Как скажете. — Эдгар Мортлейк взглянул на нас, едва сдерживая ярость, и не будь мы в Лондоне в окружении английской полиции, трудно даже представить, что могло бы произойти. — Но вы отдаёте мне распоряжения уже второй раз, мистер Джонс, и я от этого не в восторге. Имейте в виду — третьего раза не будет.

— Вы нам угрожаете? — спросил я. — Забыли, кто мы?