Конкурс красоты

— О ком ты говоришь, Платон?

Старлаб стоял напротив Платона, встряхивая руками; ему казалось, что руки наполняются мрамором.

— Была такая страна, Атлантида.

Желтое пятно в центре атлантической синевы. Тяжелые сладкие ливни над пьяными от плодородия нивами. Женщины с голыми, пахнущими травой бедрами, по которым стекают капли дождя. Пятна солнца на трясущихся от смеха животах. Мужчины с кипящим, как облако, мозгом и языком, подобным молнии. Стада детей, бредущих на тонких пыльных ногах в школу. Веселый смех стариков и старух, нарядившихся в ожидании легкой смерти.

Жители Атлантиды достигли всего. У них есть Все. Большое, сладкое сверху, соленое снизу и приперченное по бокам — Все.

И когда они поняли (а они долго отказывались это понимать), что у них есть все, они стали искать то, чего им не хватает.

Женщины с усыпанными дождем бедрами, мужчины с молнией в теплых ртах; дети, дерущиеся в зарослях лимонника возле школы…

Они молча поднялись и отправились узнавать, чего им не хватает.

Там, где есть все, должен быть философ. И он был в Атлантиде, свой философ, удобный и безопасный, как бритвенный станок. Философ, заправленный качественной нержавеющей мудростью. Осторожно, чтобы не поранить, сбривающий поросль бесплодных сомнений с солнечной кожи сограждан. Обворовав философов прошлого, он постепенно начал воровать из будущего, переписывая у своих еще не родившихся последователей целые страницы. Эта самая бессовестная разновидность плагиата считалась признаком гениальности.

И вот жители Атлантиды пришли к философу, жалуясь на то, что у них есть все и они не знают, чего им не хватает.

Философ посмотрел на них. Тени от облаков пятнами скользили по бесконечным головам с черными дырочками распахнутых от нетерпения ртов. И эти дырочки нужно было срочно зашпаклевать простой и быстросхватывающейся Идеей.

И философ произнес: “Капитуляция”.

Облака замерли, зато забурлили головы. Капитуляция! Нам не хватало капитуляции! Нам нужна капитуляция!

В тот вечер жители Атлантиды спокойно ели, пили, плясали, пели и, запив ужин солоноватым вином любви, спокойно отходили ко сну. В последний раз.

Со следующего дня они начали судорожно искать, кому бы капитулировать. Был объявлен конкурс, создан специальный совет. Совет заседал при факелах и наблюдал, чтобы отбор кандидатов, с которыми можно было бы заключить пакт о капитуляции, происходил честно и прозрачно.

Стали приплывать первые робкие претенденты.

Прибыли египтяне на большой надувной пирамиде, долго ходили, выпучив глаза и выставив перед собой согнутые руки. Уплыли.

Прибыли иудеи, заявили: всем сделать обрезание, не есть свинины и не трогать диссидентов. “Кого?” — переспросил отборочный совет. Не договорились. Уплыли.

Прибыли греки на многих кораблях, требовали вернуть какую-то Ленку-Подстилку. “Кого?” — переспросил отборочный совет. Вперед вышел подслеповатый грек, ударил в струны, долго объяснял, кого. “Да идите вы в Трою!” — не выдержал совет. Уплыли.

Остров истекал ожиданием. Наконец, прибыли те, кого все ждали.

Никто не запомнил их лиц, их имен, их богов. Тусклый хозяйский взгляд; голос, звуки которого не впитывались памятью. Приплыли, потрепали по щеке детей, оказали почтение старцам, запечатлели гигиеничный братский поцелуй. Подписали пакт, уплыли.

Им долго махали вслед. Очень долго и сильно. Пока не заболели от махания кисти рук, не стали хрустеть и ломаться кости, разрывая мясо запястий, заливая кровью песок пляжа.

— Через некоторое время остров затонул. За один день. Когда человек перестает думать, за него начинает думать природа. Стихийные бедствия — это ее наиболее внятные мысли.

— Атлантида…

— Атлантида затонула только потому, что хотела затонуть. Она стала слишком тяжела для самой себя.

— Но Центр мира — это же не остров, он среди бесконечной суши…

...Грязная вода Большого Канала медленно поднимается. Волны впиваются в берега, пережевывая бетон и стекло. Отрыгивают мокрым мусором. Много мандаринов.

Все рыбы и водоплавающие выловлены, сидят на парапетах, подставив мокрые спины под слабое солнце. С длинных налипших трусов течет по граниту вода. Весна бесчинствует в городе, разгоняя грязные волны. Старлаб ходит среди рыб, потом вспоминает, что он уже птица. Поклевывает для порядка двух-трех рыб в бритые, пахнущие тиной, затылки. Рыбы молчат. Хлопают глазами. Старлабу становится жалко их. Он кладет ладонь на плечо одной из рыб. Испуганный взгляд, обкусанные губы. Салаги. Старлаб идет дальше, поправляя растрепавшиеся перья.

Снова треск. Старый корабль с мандаринами бьет о берег, оранжевая каша течет из разбитого трюма. “...И Атлантида исчезла, погрузившись в пучину. После этого море в тех местах стало вплоть до сего дня несудоходным и недоступным по причине обмеления, вызванного огромным количеством ила, который оставил после себя осевший остров”.

НС лежал на носилках, прямо на полу.

От пола несло чем-то кислым. Разлагающейся тряпкой, так моют полы женщины, которых никогда не целовали в грудь.

— Он болен?

— Нет, — сказал Платон, — он просто стал догадываться, кто он.

НС открыл глаза. Пустой пластмассовый взгляд уперся в Старлаба. Губы пошевелились:

— Итак, мы начинаем репетицию. Вы готовы, друзья мои?

— Он бредит? — Старлаб посмотрел на Платона. Но на месте Платона белела пустота. Она шла ему еще больше, чем маска. Пустота и была самой подходящей маской для философа.

— Он хочет сообщить что-то, но, пока его несли сюда, из него вытекли все слова. Чувствуешь запах? Это слова, начавшие гнить раньше тела, в котором они жили. Как позже подумает Кант, “две вещи приводят меня в восторг — звездное небо надо мной и куча говна во мне...” Бедный, он так и не понял, что это — одно и то же. Главное — самовнушение. Я как-то внушил себе, что существует мир идей. Прозрачных, вроде слизней. Ползают по тыльной стороне неба и щекочут смуглые пятки богов. Так же можно внушить себе, что ты — рыба, и станешь рыбой. Внушить себе, что ты — дождевой червь, и на следующее утро проснешься с землей под ногтями… Вот этот, лежащий... внушил себе, что у него линька. А сколько тех, кто внушил себе, что они собаки, обезьяны... Быть кем угодно, только не человеком.

— Почему?

— Потому что никто не знает, что такое человек. Сколько было попыток найти определение. Все впустую. А то, чему нет определения, — это есть ничто. Кто выдержит быть этим ничто — да еще с мнительностью, амбициями... Я тоже пытался найти определение. Нашел самое простое, самое понятное. “Существо без перьев на двух ногах”. Ты слышал, что было дальше — они подбросили мне общипанного петуха с надписью “Се платоновский человек”. Видел бы ты, что творилось в Академии! Но потом... Этот петух, которого я из жалости оставил у себя в келье, стал расти. Расти, набирать в весе. Однажды ночью он залез ко мне на лежанку и, клюнув меня в грудь, захныкал: “Ма-ма!” Через несколько дней клюв у него отвалился вообще, остался только маленький шрам на губе. Только под мышками и в паху росли перья, но я сбривал ему их... Пока он не научился делать это сам.

— А потом?

— Потом он остался в моей Академии... Ты, кстати, видел его — сегодня он дежурит. Прекрасно всех усыпляет. Просто прекрасно.

Голос Платона то пропадал, то снова возникал в ушной раковине, шурша вроде тампона, каким из нее добывают серу. Иногда начинало казаться, что звук шел из лежащего на полу НСа. Тогда Старлаб снова склонялся над ним, зажимая нос. И губы НСа шевелились:

— Репетиция — это тоже очень ответственно…

Потеряв Платона, Старлаб стал бродить по саду. Дул ветер, яблони стряхивали плоды, и они катились, исчезая.

Вот на одной поляне Старлаб увидел Тварь. На руках у нее был маленький сатиренок; она гладила его и прижимала к теплому любящему животу.

“Бывают обстоятельства, когда любовь — единственный выход”, — подумал Старлаб. И вытянул руку, чтобы потрогать ночной ветер. Но ветер, не дав себя потрогать, отдернул лиственную портьеру и открыл еще одну поляну.