Страница 85 из 176
Помолчав немного, Сталин поднял руку:
– Ну, все».
Собирался ли Сталин уезжать из столицы? Этот вопрос является бессмысленным. Впрочем, по свидетельству охранника вождя генерала А.Т. Рыбина, Сталин сказал: «Остаюсь с русским народом в Москве. Пока я в Москве, враг не пройдет…»
Конечно, то, что он остался в Москве, было не только проявлением мужества. За этим решением стоял прагматический расчет. Сталин прекрасно понимал: его поведение служит примером. Проявление слабости явилось бы свидетельством невозможности дальнейшего продолжения борьбы и повлекло бы за собой непоправимые последствия.
Феликс Чуев пишет: «Мне рассказывали бывшие военные, что когда в 1941 году они приезжали с фронта в Москву, то звонили в Кремль, чтобы узнать, уехал Сталин или нет. Узнавали, что он в Москве, и сразу появлялась уверенность в победе».
«Накануне эвакуации в Куйбышев части Совнаркома, – рассказывал Чадаев, – я зашел в комнату охраны, где находился генерал Н.С. Власик, чтобы попрощаться с ним… Начальник охраны Сталина с огорчением воспринял весть о моем отъезде…
– Но ничего, – сказал он, – скоро вернетесь.
– Да я уверен, – ответил я.
– Уверен в этом и товарищ Сталин, – сказал он.
– А не было разговора о том, что и он на крайний случай временно переберется к нам в Куйбышев? – спросил я.
– Я знаю, – сказал Власик, – был разговор между Сталиным и Ждановым. Хозяин твердо и решительно заявил, что не может быть и речи об этом: он остается на своем посту в Москве…
В последующем Вознесенский, Калинин, Поскребышев и некоторые другие руководящие работники мне подтвердили, что Сталин действительно не собирался эвакуироваться куда-либо из Москвы…»
И все-таки вопрос о намерениях Вождя волновал исследователей. И, отвечая Феликсу Чуеву: «Были ли у Сталина колебания в октябре 1941 года – уехать из Москвы или остаться?» – Молотов прокомментировал эту тему так:
«Это чушь, никаких колебаний не было. Он не собирался уезжать из Москвы. Я выехал всего на два-три дня в Куйбышев и оставил там старшим Вознесенского. Сталин сказал мне: «Посмотри, как там устроились, и сразу возвращайся».
Правда, попытки «эвакуировать» Верховного в Куйбышев были. Рыбин свидетельствует: «…По совету Маленкова и Берии Хрущев услужливо предложил Сталину для безопасности покинуть Москву. Верховный молча взял его под руку и вывел, точнее – выставил из кабинета».
Впрочем, мог ли поступить иначе человек, в «имени» которого отражалась крепость стали? Молотов признал, что поговорить с ним об эвакуации прямо никто не решался. Тогда попробовали узнать его намерения косвенно. Его спросили:
– Товарищ Сталин, когда отправить из Москвы полк охраны?
На это Сталин сухо ответил:
– Если будет нужно – я этот полк сам поведу в атаку» [73] .
Конечно, он понимал, что эти неуклюжие попытки «эвакуировать» его, прорывавшиеся со стороны ближайшего окружения, прежде всего являлись следствием опасения за собственные судьбы.
Слухи об отъезде правительства из столицы вызвали панику в кругах интеллигенции, евреев и обывателей. Началось бегство из Москвы административных работников, уничтожение архивной документации, грабежи брошенных магазинов.
Народная «пролетарская» Москва тоже восприняла проявление трусости «интеллигентов» с гневом. Вспоминая об октябрьских событиях 41-го, москвич, художественный редактор Г.В. Решеткин пишет: «16 октября… Застава Ильича. Отсюда начинается шоссе Энтузиастов. По площади летают листы и обрывки бумаги, мусор, пахнет гарью. Какие-то люди то там, то здесь останавливают направляющиеся к шоссе автомобили. Стаскивают ехавших, бьют их, сбрасывают вещи, расшвыривая их по земле. Раздаются возгласы: бей евреев! Вот появляется очередная автомашина. В кузове пачка документов, сидит сухощавый старик, рядом красивая девушка. Старика вытаскивают из кузова, бьют по лицу, оно в крови. Девушка заслоняет старика. Кричит, что он не еврей, что они везут документы. Толпа непреклонна».
Возникшую в столице панику и связанную с ней анархию следовало остановить. И 17 октября по поручению Сталина секретарь Московского комитета партии А.С. Щербаков выступил по столичной радиосети. «За Москву, – сказал он, – будем драться упорно, ожесточенно, до последней капли крови… Каждый из вас, на каком бы посту он ни стоял, какую бы работу ни выполнял, пусть будет бойцом армии, отстаивающей Москву от фашистских захватчиков».
Само собой разумеется, что охрана Вождя предпринимала необходимые меры для непредвиденного случая. За Абельмановской заставой на территории дровяного склада стоял охраняемый поезд, а на Центральном аэродроме был приготовлен самолет летчика В. Грачева, но «Сталин там не появлялся».
Верховный главнокомандующий не намеревался покидать столицу, но ситуация волновала его. Поздним вечером Сталин возвращался на дачу. Шел густой снег. «Можайское шоссе за городом, – вспоминал Рыбин, – оказалось запруженным отступающими красноармейцами и спасавшимися от фашистов беженцами. Среди людей понуро брели коровы и свиньи. Перед машиной появилась женщина, которая едва тянула санки с домашним скарбом и двумя плачущими детишками. Не торопя шофера двигаться с места, Сталин удрученно смотрел на это жутковато-безмолвное шествие… Трудно сказать, о чем он думал. Но в полночь, когда на даче собралось Политбюро, после требования везде наводить железный порядок, он внезапно пригласил в кабинет сестру-хозяйку Истомину и спросил:
– Валентина Ивановна, вы собираетесь из Москвы эвакуироваться?
– Товарищ Сталин, Москва – наш родной дом, ее надо защищать! – смело заявила она.
– Слышите, как думают москвичи? – сказал Сталин…»
Конечно, не все москвичи были настроены столь «оптимистично», но паническое бегство начальствующей интеллигенции вызвало возмущение трудовой Москвы. Различия в образе мыслей и чувств между чиновничьей прослойкой и обыкновенными, «рядовыми» русскими людьми были очевидными.
Все в городе стало иным. Рабочие Москвы сутками не выходили из заводских цехов, жители работали на строительстве оборонительных рубежей. Но некоторые были деморализованы. Им казалось, что пришла пора менять ценности. Орготдел МГК ВКП(б) сообщал, что 16—17 октября более 1000 членов и кандидатов в члены партии уничтожили свои партийные билеты и кандидатские карточки.
Люди, примкнувшие к власти из корыстных соображений, спешили урвать последний куш. В справке военной комендатуры того времени отмечалось: «…по неполным данным, из 438 предприятий, учреждений и организаций сбежало 779 руководящих работников… За время с 16 по 18 октября сего года бежавшими работниками было похищено наличными деньгами 1 484 000 рублей, разбазарено ценностей и имущества на сумму 1 051 000 рублей и угнано 100 легковых и грузовых машин».
На улицу выползали те, кто втайне ждал немцев. В докладной записке Первомайского райкома партии указано: «В особо напряженные дни (15—18 октября), когда у магазинов скапливались большие очереди, распространялись… провокационные слухи, появлялись антисемитские настроения. Некто, одетый в форму красноармейца, убеждал людей не покидать Москву. Так как «Гитлер несет порядок и хорошую жизнь».
Но больше всего народ озлобился на интеллигенцию и людей из управленческого слоя, спешивших покинуть столицу. 18 октября толпа в «две-три тысячи» человек перегородила шоссе Энтузиастов, не выпуская из города автомобили; «несколько машин в кювете, шум, крик: «Бросили Москву! Дезертиры!».
Однако и в «творческой» среде люди были разными. Говорили, что солист Большого театра С.Я. Лемешев, выйдя из машины у Казанского вокзала, убежденно заявил: «А почему я, собственно, должен ехать в Куйбышев, когда Сталин находится в Москве».
В эти трудные и для многих непредсказуемые дни к Москве было приковано внимание всего мира. Командование Вермахта уже предвкушало финал – победный конец этой непростой войны. В отчете штаба Гепнера было записано: «Падение Москвы кажется близким…»
Действительно, 18 октября немцы овладели Малоярославцем и Можайском. Сталин понимал, что сдача столицы могла сломить волю народа, но он хотел знать настроения тех, кто представлял высшие слои государства, и на следующий день на заседание ГКО он пригласил руководящих советских и партийных работников.