Вербное воскресенье

Однако Альберт не унывал и скоро женился в третий раз, на невзрачной вдове по имени Мида Лэнгтри, канадке, у которой была дочь от первого брака. Альберт удочерил девочку и переименовал ее в Альберту.

Мида была много младше Альберта. Она приходилась почти ровесницей его дочери Эдит.

«Вскоре после третьей и последней женитьбы Альберта, в 1921 году, был принят „сухой закон“, — продолжает дядя Джон. — Пивоварню закрыли, Альберт потерял место, и с тех пор дела становились все хуже и хуже, пока наконец он не умер в относительной — по его меркам — бедности. Последние годы его жизни семья держалась на плаву за счет распродажи недвижимости, включая его прежнюю резиденцию — прекрасный дом, расположенный на большом куске земли на холме над рекой Уайт и дальше к северу по бульвару Кесслера и Шестьдесят пятой Уэст-стрит. Сейчас этот участок, должно быть, стоит не меньше миллиона долларов».

Как и все богачи, Альберт был владельцем разного рода ценностей, приобретенных не с целью вложения денег, а скорее как атрибуты высокого положения в обществе — разные акции, картины, дорогой фарфор, мебель и другие предметы искусства. Многое пришлось продать, но после смерти его земли оценили в 311 607 долларов 65 центов. Из всего состояния Петера Либера его внукам достались лишь малая часть Альбертова имения и несколько трастовых фондов, учрежденных Петером на основе пакетов акций Торгового банка. Вышло, что цикл «от голытьбы до голытьбы» был пройден всего-то за три поколения благодаря «сухому закону» и экстравагантной недальновидности Альберта.

Однако, еще когда Альберт пребывал на коне, его дочь Эдит — мать К. — вышла замуж за Курта Воннегута. Произошло это 22 ноября 1913 года, и они были замечательной, очень красивой парой.

Как я уже говорил, мать моего отца, Нанетт, была приветливой и общительной, ее мало интересовали искусства, кроме, может быть, музыки — а отец моего отца, Бернард, считался в семье странным, поскольку с раннего детства проявлял способности к рисованию. Он был человеком замкнутым, и жизнь в Индианаполисе делала его несчастным.

Дядя Джон как-то сказал мне, что для моего деда, возможно, ранняя смерть стала облегчением: «Он убрался подальше отсюда». Бернард умер от рака кишечника в 53 года, я уже старше его на пять лет. Это случилось в 1908 году, он не застал своих внуков. Он даже не успел женить кого-нибудь из своих детей.

Как и его братья, — пишет дядя Джон, — Бернард пошел учиться, сначала в германо-английскую школу, потом в индианаполисскую среднюю школу, которая в ту пору располагалась на углу Пенсильвания и Мичиган-стрит. Друг его отца Александер Метцгер разглядел в нем художественный талант и посоветовал дать мальчику высшее образование. Бернарда отправили в Бостон, в Массачусетский технологический институт, учиться архитектуре. Потом он продолжил образование в Ганновере, в Германии, после чего несколько лет готовил эскизы в известной фирме в Нью-Йорке.

Вернувшись в Индианаполис в 1883 году, Бернард занялся архитектурой, сначала сам по себе, потом организовал бюро совместно с Артуром Боном — позже оно превратилось в знаменитую фирму «Воннегут и Бон», которая существует по сей день. Эта фирма спроектировала и сопровождала строительство множества частных и общественных сооружений Индианаполиса, включая здания первой Торговой палаты, Атенеума, Музея искусств им. Джона Герона, магазин «Л. С. Эйрс», здание «Флетчер траст» и многих других.

Он с наслаждением читал поэмы Гейне. Его вообще интересовало все, связанное с искусством, прежде всего — немецким. Он с семьей часто жил за рубежом. Своих сыновей еще совсем юными он отправил учиться в Страсбург. Всего детей у него было трое — Курт родился в 1884-м, потом, в 1888-м, Алекс, и, наконец, Ирма в 1890-м.

Бернард практически не участвовал в общественной жизни города, если не считать профессиональных обязанностей. Свое время он полностью посвятил искусствам. Любимыми его клубами были «Портфолио» и «Казино „Лира“». В первом собирались художники, скульпторы, архитекторы и писатели. Раз в месяц клуб устраивал обеды и диспуты, его члены считали себя хранителями эстетического сознания общины. «Казино „Лира“» было сообществом музыкантов, они устраивали закрытые концерты классической музыки. Бернард принимал активное участие в жизни обеих организаций, впоследствии в них вступил и его повзрослевший сын Курт. Жена Бернарда, Нанетт, получила хорошее образование, в том числе музыкальное, но не разделяла интересов мужа.

Когда их дети поднабрались жизненного опыта, они согласились, что у их родителей, по сути, было мало общего. Курт и Ирма были близки к отцу, а вот Алекс напоминал, скорее, мать.

Самого Бернарда трудно было назвать крепким мужчиной в отличие от его братьев. Он постоянно страдал от несварения желудка и головных болей.

Мне вот тоже ближе несчастный Бернард, хотя я не могу пожаловаться на здоровье и — стучу по дереву — я редко болею. Бессонницей не страдаю, пищеварение отменное. Согласно семейному преданию, Бернард Воннегут еще мальчишкой, работая в отцовском скобяном магазине, как-то расплакался. Когда его спросили, в чем дело, он заявил, что не хочет работать в магазине. Сказал, что хочет быть художником.

Ребенок с такими наклонностями в такой семье и в таком городе определенно был чудом природы.

Дальше в предании говорится, что Бернард поначалу увлекся театром, хотел стать художником-оформителем, но узнал, что на жизнь этим не заработаешь, и пошел в архитекторы.

Говорят, что он был счастливым, трудолюбивым и даже общительным в свои нью-йоркские годы. Но потом семья решила, что ему пора вернуться в Индианаполис и найти себе жену из приличной немецкой семьи. Он поддался давлению притяжения невероятной массы респектабельности, которую за тридцать лет набрали в американской целине его отец и мать.

Ему следовало ослушаться, обойтись без головной боли и несварения. Ему следовало остаться в Нью-Йорке.

Ему следовало поселиться в доме, в котором я сейчас живу. Тогда этот дом уже стоял.

В этом громадном, богатом, бурлящем и многоязыком мире он неизбежно нашел бы много друзей, таких же одаренных, как и он сам. В Нью-Йорке он, должно быть, много шутил, говоря о творчестве, произносил бы романтические тирады о родовых схватках при появлении на свет новых произведений искусства и так далее. Тут для него нашлась бы подходящая аудитория.

Но Бернард вернулся в Индианаполис, где занятия искусством считались подменой реальной жизни салонными развлечениями, и все, что радовало или огорчало его, все, что он ценил, было для его семьи пустым звуком. Поэтому он предпочел молчание. Он умер.

Но ведь его жена не была чужда музыке, она прекрасно пела? Да, но ее не интересовало создание новой музыки. Она была провинциальным подобием фонографа, воспроизводила мелодии Старого Света, где жили настоящие творцы, где их ценили, где они были нужны.

Возможно, он даже был гением, плодом редкой мутации.

В жизнеописании моих предков блистают одни лишь мужчины, какими бы нелюдимыми и скрытными они ни были, как бы ни тяготила их жизнь, если вспомнить о моем деде Бернарде. И тому есть свои причины.

«К сожалению, крайне мало известно о двух бабках и четырех прабабках К., — пишет дядя Джон. — Практически все, кто близко знал их, уже умерли. Они жили в Викторианскую эпоху, когда мир принадлежал мужчинам. Женщинам полагалось сидеть дома, их мало кто замечал. Они не писали мемуаров, им полагалось довольствоваться отраженной славой мужеских доблестей — самой почетной из которых считалось накопление денег.

Однако они рожали детей — дар, недоступный мужчинам. Они безупречно вели хозяйство, прививали своим чадам достойные манеры и нравственность.

Мужчины были так сильно заняты борьбой за материальное благосостояние, что на семьи у них почти не оставалось времени. Когда они успевали зачать детей, вопрос отдельный. Правда, стоит заметить, что мужчины были эмоционально и психологически настроены утвердить свое положение в новом окружении: добиться успеха, проявить себя как личность. А успех выражался в наличии денег. Богатство означало уважение.